Англия, Англия
Шрифт:
— Но.
— Но. У меня есть свои источники. Я слышу о безобразиях, которым чуть более твердая рука не стала бы ни потворствовать, ни давать волю. Пытаюсь предостеречь. Но вы своими глазами видели, как бесцеремонно со мной обращаются на высоких совещаниях. Бывают моменты, когда мне кажется: мой великий Проект исподволь разрушают из чистой зависти и злобы. И в такие моменты, признаюсь, я виню себя. Смиренно виню себя. — Сэр Джек покосился на Бэтсона, чье невозмутимое лицо давало понять, что Бэтсон поневоле признает правоту сэра Джека; впрочем, если подумать, то, может быть, и не признает. — А трудовые контракты, составленные «Питко», в определенных аспектах не очень удачны. Хотя подобные документы, кстати, менее непреложны, чем кажутся на первый взгляд…
Джерри Бэтсон кротко передернул плечами, что можно было интерпретировать как кивок. Значит, на философскую теорию бизнеса, созданную сэром Джеком, вышла проруха. Чтобы что-то сделать, надо это сделать — кроме тех случаев, когда ничего не поделаешь. Читай, кроме случаев, когда пороху не хватает. Выждав, Джерри пробурчал:
— Вопрос в том, какие варианты мы хотим исключить, а какие ввести. Плюс параметры.
Сэр Джек громоподобно вздохнул и шумно приложился к «арманьяку». Почему он обречен вечно работать с Бэтсоном? Умный, конечно, парень — чего еще и ожидать за такие-то гонорары. Но не знает смака настоящих суровых мужских разговоров. То молчит, как имбирный пряник, то щебечет, как целый семинар желторотых студентов. Ну ладно, к делу.
— Джерри, вам открыт новый счет. — И умолк… ровно на столько секунд, чтобы подставить Бэтсону нежданную подножку. — Знаю-знаю, всеми новыми счетами занимаются Боб и Сильвио. Очень умно с их стороны в свете их… как бы вы сказали… недостаточно экзистенциальной реальности. Не говоря уже об экзистенциальной реальности их счетов на Нормандских островах.
Смиренная улыбка уличенного Бэтсона перешла в тихий смешок. Возможно, старый волк еще не утратил хватку. Интересно, он все время знал и нарочно сдерживался или докопался лишь сейчас, от нечего делать? Впрочем, спрашивать об этом Джерри не собирался — разве сэр Джек правду скажет?
— Ладно, — заключил Губернатор, — не буду я вас больше уламывать, как мальчик девочку. У вас есть клиент.
— И хочет ли этот клиент, чтобы я еще немножко помечтал?
Сэр Джек проигнорировал подсказку и прилагаемое к ней воспоминание.
— Нет. Этот клиент требует действий. У этого клиента есть проблема, четыре буквы, рифмуется со «скука». Ваша задача — найти решение.
— Решения, — эхом откликнулся Джерри Бэтсон. — Знаете, мне иногда приходит в голову, что это и есть наш профиль — я о нас как нации. Мы, англичане, заслуженно славимся своим прагматизмом, но наша конструктивная гениальность проявляется именно в решении проблем. Взять мой любимый пример. Умирает королева Анна. В тысяча семьсот лохматом. С престолонаследниками — напряг. Все ее дети сами уже покойники. Парламент хочет, чтобы на трон опять сел протестант. Это не каприз — необходимость. Серьезная проблема. Колоссальная. Все возможные наследники, как на подбор, католического вероисповедания или состоят в браке с католиками, что в те времена считалось не менее дурной кармой. И что же делает парламент? Обходит пятьдесят — пятьдесят с гаком — превосходных особ королевской крови с законными, законнейшими и более чем законными притязаниями на титул и выбирает безвестного ганноверца: серый, как штаны пожарника, по-английски ни бе ни ме, зато лютеран на все сто десять процентов. И этого типа парламент впаривает нашей нации под видом заморского спасителя. Блестяще. Виртуозный маркетинг. Столько веков прошло, а все равно глаза на лоб лезут. О да!
Сэр Джек откашлялся, прерывая поток отвлеченных рассуждений.
— Подозреваю, что в подобном аристократическом обществе моя проблема покажется вам мелкой рыбешкой.
Весь жизненный опыт Марты убеждал ее отнестись к регрессивному психозу Джонсона как к чисто административной проблеме. Служащий нарушил контракт: увольнение, срочная высылка с Острова и немедленная замена надежным человеком, подобранным по базам данных. В отличие от истории с контрабандистами публичное наказание тут не годится. Значит, выгнать, и все дела.
Но сердце Марты говорило: «нет». Проект жил по непреложному правилу: либо ты работаешь, либо болеешь. Болен — отправляйся в Дьепп, в больницу. Но подпадает ли случай Джонсона под юрисдикцию медиков? Какой тут может быть диагноз — «впал в историю», что ли? Его запросто могут отфутболить к историкам.
У Марты голова шла кругом. Именно Остров превратил «доктора Джонсона» в доктора Джонсона, именно Остров обнажил его беспомощную душу, сорвав защитные кавычки, — но это уже не важно. Озарение, постигшее ее в тот миг, когда Джонсон нависал над ней, бормоча и кашляя, состояло вот в чем: его боль не надуманна, а реальна. Реальна, потому что Джонсон соприкасается с истинной реальностью. Марта понимала, что этот вывод шокирует многих — того же Пола, к примеру — своей вызывающей иррациональностью (куда там, безумием!); но ее интуиция была непоколебима. Как он сорвал с нее туфлю и, словно искупляя грех, забормотал «Отче наш»; с каким лицом говорил о своих пороках и недостатках, о надеждах на прощение и спасение. Не важно, какие внешние обстоятельства привели к Марте это озарение во плоти, — она увидела существо, заключенное, как в одиночке, в самом себе, нагое живое создание, корчащееся от боли при малейшем соприкосновении с внешним миром. Сколько уже лет она такого не видывала — и не чувствовала?
Церковь Святого Старвиния, вся заросшая зеленью, находилась в одном из немногих уголков Острова, которые еще не были реквизированы под нужды Проекта. Марта пришла сюда в третий раз. Ключ у нее был, но здание, давно уже потонувшее в море нестриженого кустарника, стояло незапертое, никем не посещаемое. Пахло здесь плесенью и гнилью; на уютное убежище от мирской суеты церковь не тянула — скорее то было продолжение, да куда там, сгущение промозглой прохлады окрестного леса. Вышитые крестиком молитвенные подушечки — холодные и влажные на ощупь; обтрепанные псалтыри воняли букинистической лавкой; казалось, будто даже свет, еле-еле просачиваясь через викторианские витражи, — и тот попадает в помещение уже отсыревшим. И она, Марта, мечется пытливой рыбкой по этому резервуару с каменным дном и зелеными стенками.
Церковь не впечатляла Марту какой-то особенной красотой: ни тебе выверенных пропорций, ни лощеного шарма, ни даже забавной причудливости. Но это было только к лучшему, поскольку оставляло ее наедине с тем, что символизировало здание. Как в прошлый и позапрошлый приход сюда, она пробежала глазами список ректоров, начинавшийся с тринадцатого века. Какая разница между ректором и викарием — или там пастором, или дьячком? Все эти градации, как и прочие тонкости и загадки религии, были для нее закрытой книгой. Ее ноги оскальзывались на выемках в неровном полу — следах медной мемориальной плиты, давным-давно увезенной и секуляризированной каким-нибудь музеем. Со стены сверху вниз на нее глядел, как и в прошлый раз, все тот же номерной список псалмов — последовательность цифр, которая обязательно выиграет в лотерее «Вечность». Она подумала о деревенских жителях, которые приходили сюда и из поколения в поколение пели одни и те же псалмы, верили в одни и те же вещи. А теперь псалмы и деревенские жители исчезли безвозвратно, словно здесь прошли люди Сталина. Сюда бы композитора, о котором рассказывал Пол в их первую встречу, — пусть сочинит новые псалмы, новую истинную веру.
Живых выставили, но с мертвецами номер не прошел — на мертвецов можно положиться. Энн Портер, возлюбленная супруга Томаса Поттера Эфквайра и мать пятерых его детей: Эстер, Уильяма, Бенедикта, Джорджианы и Саймона, также нашедших упокоение неподалеку. Прапорщик Роберт Тимоти Петтигрю, скончался от лихорадки в Бенгальском заливе февраля 23 дня лета Господня 1849, жития его было 17 лет и 8 месяцев. Рядовые Королевского Гемпширского полка Джеймс Торогуд и Уильям Петти, пали в битве при Сомме с интервалом в два дня. Гиллиамус Трентинус, умер по-латыни по недоступной неучам причине и с архипространной эпитафией в 1723-м. Кристина Маргарет Бенсон, чьи щедрые пожертвования сделали возможной реставрацию этого храма, осуществленную в 1875 году Хьюбертом Доджетом; память об этой достойной даме увековечена в маленьком витраже в апсиде, который изображает ее вензель, переплетенный с листьями аканта.
Марта не знала, зачем в этот раз принесла цветы. Могла бы заранее догадаться, что здесь их никуда не приткнешь — ни вазы, ни воды, дабы гипотетическую вазу наполнить. Положив цветы на алтарь, она повернулась лицом к выходу и
неловко пристроилась на переднюю скамью. И оставь вигвам, стог и чаши, якоже мы оставляем скворушкам каши… Яко твои есть лекарство, лилии, сказка. Она вновь повторила с начала до конца свой детский стишок, давно позабытый, воскрешенный лишь бормотанием доктора Джонсона. Богохульным он больше не казался — разве что параллельной версией, альтернативным стихотворением. Продуваемый ветром, переносной вигвам ничуть не хуже сырой каменной церкви, прикованной к одному месту. Цветы — самый естественный дар, приходящий в голову человеку, символ нашей собственной бренности: тем паче эти цветочки, для которых не нашлось ни воды, ни вазы. А сказка — вполне пристойный вариант, даже лучше, чем в оригинале. Слава — по сути, всегда сказка. Все это запросто могло бы оказаться правдой, если бы не было враньем.