Англия: Портрет народа
Шрифт:
«Сам я не джентльмен, — признался как-то писатель Саймон Рейвен. — У меня нет чувства долга. Я пользуюсь привилегиями и доволен этим: но вытекающих из этого обязательств я склонен избегать или даже полностью их игнорировать». Таким стало послевоенное отношение к викторианскому идеалу — больше от Флэшмана, чем от Тома Брауна — героев романа Томаса Хьюза. И все же в Саймоне Рейвене глубоко сидит нечто от английского джентльмена. Умный и образованный, прекрасный игрок в крикет, симпатичный и пользовавшийся популярностью в школе, Рейвен в юности, должно быть, смотрелся этаким Аполлоном во фланелевом костюме, будущим членом Породы. Но его подвело слишком сильное воображение и слишком слабая самодисциплина.
К тридцати годам в жизни Рейвена произошло одно за
По меркам английского джентльмена поведение Рейвена следовало бы классифицировать как хамское или того хуже. Он сказал однажды, что слишком интеллигентен, чтобы не быть мерзавцем. И что у него, как у всякого мерзавца, воинский чин капитана. И все же он был настолько уверен, что с идеалом покончено, что в 1960 году писал:
«Традиционного джентльмена, то есть человека, чья жизнь основана на правде, чести и обязательстве, свели в могилу определенные проявления враждебного давления со стороны общества, главные из которых — зависть и материализм. Под этим давлением ему пришлось или забыть о своих стандартах превосходства, или, если он не отказался от них, признать, что они — никому не нужный анахронизм, объект в лучшем случае насмешки, а в худшем — ненависти».
Есть нечто довольно забавное в том, с каким абсолютным хладнокровием Рейвен произносит надгробную речь по английскому джентльмену, словно идеал — вещь настолько хрупкая, что его можно запросто уничтожить «враждебным давлением со стороны общества, завистью и материализмом». Но даже если мы расходимся относительно причин, джентльмена действительно свели в могилу, это стало общепринятой истиной. Приводимые в поддержку этого довода свидетельства варьируются от роста супружеских измен до того, что в лондонском Сити уже больше верят, что «мое слово — моя гарантия».
Саймон Рейвен прибыл на ланч с пунктуальностью джентльмена, ровно в двенадцать тридцать, и тут же, извинившись, отправился искать уборную. «Проблема с кишечником. Досадная вещь». Высокий, чуть неопрятный, в клубном галстуке, не дававшем разойтись воротнику рубашки без верхней пуговицы, в твидовом пиджаке, он выглядит как человек, годами живущий в меблированных комнатах, этакий, может быть, раздражительный учитель начальной школы на пенсии. Оказалось, что я не так уж далек от истины: большую часть писательской карьеры он провел в одном из домов в Диле, в графстве Кент, который снял для него издатель, выплачивавший ему гонорар понедельно: единственный способ что-то получить от этого автора. В результате появилась серия весьма занимательных романов «Милостыня для забвения» объемом в миллион слов.
Характерным оказался ответ на просьбу поговорить с ним о судьбе английского джентльмена: «Как вы знаете, давать интервью — дело утомительное и изматывающее. Но, если вы пригласите меня на ланч где-нибудь в очень изысканном и спокойном месте, то можно и встретиться». В ответ я предложил ресторан «Каприз» в районе Сент-Джеймс. Далее последовала целая серия почтовых открыток с тремя-четырьмя нацарапанными словами на обороте. «На «Каприз» согласен. Какого числа?» — «В среду, согласен. 12:30?» — «Хорошо, 12:30».
«Сто лет здесь не был», — говорит он, заказав «Кампари» с содовой. В окружении жен банкиров и более состоятельных политиков-консерваторов, которые здесь теперь обосновались, он смотрится довольно убого.
В данном случае, как и многие другие, от кого можно было бы ожидать какой-то конкретики о том, что присуще англичанам (ведь, в конце концов, все его романы о том, как англичане ко всему относятся и как они ведут себя), Рейвен проявил поразительную неуверенность относительно сути национального менталитета. «Думаю, очень важен крикет» — вот примерно этого и удалось добиться. Но он прав. Именно из-за того, что в душе англичанам больше интересны игры, чем что-либо еще, крикет — это на сто процентов английский спорт. Побывав в Индии на Кубке мира 1996 года, Роберт Уиндер был поражен тем, как по-разному реагируют соревнующиеся народы:
«Пакистанец или индиец может даже покончить жизнь самоубийством, если его команда терпит поражение; жителю Вест-Индии может показаться, что весь мир рушится, если на поле что-то идет не так. Но это страны, где крикет — один из первых предметов национальной гордости. В Англии крикетные команды никто не поддерживает, за ними наблюдают. Поддерживают игру, а не команду».
В неторопливом ходе матчей по крикету, которые длятся целыми днями, тоже есть что-то от этой удивительно бесстрастной преданности. Возможно, все было бы по-другому, если бы играла британская команда и от ее игры зависела бы честь флага. Но есть кое-что еще.
Когда Порода уже стала вымирать, английский идеал крикета прекрасно сформулировал в 1931 году в обращении к молодым игрокам лорд Харрис. «Вы правильно делаете, что любите эту игру, — сказал он, — потому что она в гораздо большей степени свободна от всего грязного, всего бесчестного, чем любая другая игра в мире. Если вы играете в нее остро, благородно, щедро, с самопожертвованием, это само по себе моральный урок, и проходит этот урок в классе, полном Божьего воздуха и солнечного света». Более четкого определения ценности Игры вы нигде не встретите. Возможно, дух крикета будет жить и дальше в бесчисленных матчах на школьных и деревенских площадках. Но жульничество в крикете присутствовало даже в те времена, когда лорд Харрис произнес эти слова. На следующий год весь мир понял почему. Во время тура по Австралии капитан английской команды Дуглас Джардин дал указание своим фаст-боулерам последовательно целиться при подаче таким образом, чтобы мяч, отскочив от земли недалеко от бэтсмена, шел ему прямо в ногу. Для публики это подавалось как прием, заставляющий бэтсменов ошибаться, после чего мяч легко могли поймать ближайшие полевые игроки. Но броски его боулеров, особенно Гарольда Ларвуда (бывшего шахтера и совершенно определенно «игрока»), оказались настолько стремительными и мячи один за другим разлетались в стороны с такой страшной скоростью, что бэтсмены противника просто не знали, что делать. Как именно Джардину — выпускнику Винчестер-колледжа и Оксфорда, капитану команды графства Суррей и «джентльменов» против «игроков» — удалось увязать эту очевидную тактику устрашения с помощью бросков в корпус бэтсмена, а не в калитку с «моральным уроком в классе, полном Божьего воздуха и солнечного света», нам узнать не дано. Наверняка он так и не извинился за эту тактику. Но на данном примере видно, в какую этическую неразбериху попали англичане, когда идеал любителя оказался несоответствующим времени.
К тому моменту, когда Саймон Рейвен написал свою погребальную песнь по джентльмену, английский крикет стал уделом профессионалов. Проблема состояла в том, что, как оказалось, в профессиональный крикет англичане играют хуже, чем многие другие. К 1990-м годам иностранные игроки, приезжавшие провести сезон за команду какого-нибудь английского графства, были поражены, обнаружив, что у местных игроков отсутствие энтузиазма — обычное дело и им, похоже, было почти все равно, победит их команда или проиграет. На уровне национального чемпионата игроки переняли привычку австралийцев осыпать оскорблениями или освистывать бэтсменов, что-нибудь делали с мячом, если им это удавалось, а один из капитанов английской сборной был даже замечен в том, что громко выкрикивал нецензурные выражения в адрес арбитра. Возможно, Рейвен был прав.