Английский язык с Джеромом К. Джеромом. Трое в лодке, не считая собаки (ASCII-IPA)
Шрифт:
I did get to sleep for a few hours (я заснул на несколько часов), and then some part of the boat which seemed to have grown up in the night (потом какая-то часть лодки, которая, видимо, выросла ночью) — for it certainly was not there when we started, and it had disappeared by the morning (потому что ее, несомненно, там не было, когда мы отправились в путь, и она исчезла к утру) — kept digging into my spine (продолжала вонзаться = все время вонзалась мне в спину; spine — позвоночник, спинной хребет). I slept through it for a while, dreaming that I had swallowed a sovereign (я спал через это = терпя это некоторое время, и мне снилось, что я проглотил соверен), and that they were cutting a hole in my back with a gimlet, so as to try and get it out (и что делают дыру в моей спине буравчиком, чтобы вытащить ее /эту часть лодки/). I thought it very unkind of them, and I told them I would owe them the money (я
sovereign ['sOvrIn] money ['mVnI] excruciating [Ik'skru:SIeItIN]
I did get to sleep for a few hours, and then some part of the boat which seemed to have grown up in the night — for it certainly was not there when we started, and it had disappeared by the morning — kept digging into my spine. I slept through it for a while, dreaming that I had swallowed a sovereign, and that they were cutting a hole in my back with a gimlet, so as to try and get it out. I thought it very unkind of them, and I told them I would owe them the money, and they should have it at the end of the month. But they would not hear of that, and said it would be much better if they had it then, because otherwise the interest would accumulate so. I got quite cross with them after a bit, and told them what I thought of them, and then they gave the gimlet such an excruciating wrench that I woke up.
The boat seemed stuffy, and my head ached (лодка казалось душной = в лодке было душно, и у меня болела голова); so I thought I would step out into the cool night-air (поэтому я решил выйти на прохладный ночной воздух). I slipped on what clothes I could find about (я накинул/надел одежду, что смог найти) — some of my own, and some of George's and Harris's (частично мою собственную, частично Джорджа и Гарриса) — and crept under the canvas on to the bank (и выполз из-под парусины на берег).
It was a glorious night (была великолепная ночь). The moon had sunk, and left the quiet earth alone with the stars (луна зашла /за тучи/ и оставила тихую землю наедине со звездами; to sink; to leave). It seemed as if, in the silence and the hush, while we her children slept (казалось, будто в безмолвии и тишине, пока мы, ее дети, спим), they were talking with her, their sister (они говорят с ней, их сестрой) — conversing of mighty mysteries in voices too vast and deep for childish human ears to catch the sound (беседуют о великих тайнах голосами, слишком широкими и глубокими, чтобы детские людские уши = слух мог уловить их; vast — обширный, громадный, безбрежный; sound — звук, шум).
They awe us, these strange stars, so cold, so clear (они внушают нам благоговейный страх, эти странные звезды, такие холодные, такие ясные). We are as children whose small feet have strayed into some dim-lit temple of the god (мы — словно дети, чьи маленькие ножки забрели в тускло освещенный храм божества; to stray — сбиться с пути, заблудиться; скитаться) they have been taught to worship but know not (/которого/ их научили почитать, но которого они не знают; to teach; to worship — поклоняться, почитать, боготворить); and, standing where the echoing dome spans the long vista of the shadowy light (и, стоя /там/, где гулкий купол простирается над длинным рядом призрачных огней; to span — охватывать; простираться; vista — перспектива, вид /в конце аллеи и т.д./; аллея, вереница) glance up, half hoping, half afraid to see some awful vision hovering there (смотрят вверх, и надеясь, и боясь: «полунадеясь и полубоясь» увидеть величественное видение, парящее там; to glance up — поднять голову и бросить взгляд; awful — ужасный, внушающий страх, благоговение).
echoing ['ek@uIN] awful ['O:ful]
The boat seemed stuffy, and my head ached; so I thought I would step out into the cool night-air. I slipped on what clothes I could find about — some of my own, and some of George's and Harris's — and crept under the canvas on to the bank.
It was a glorious night. The moon had sunk, and left the quiet earth alone with the stars. It seemed as if, in the silence and the hush, while we her children slept, they were talking with her, their sister — conversing of mighty mysteries in voices too vast and deep for childish human ears to catch the sound.
They awe us, these strange stars, so cold, so clear. We are as children whose small feet have strayed into some dim-lit temple of the god they have been taught to worship but know not; and, standing where the echoing dome spans the long vista of the shadowy light, glance up, half hoping, half afraid to see some awful vision hovering there.
And yet it seems so full of comfort and of strength, the night (и все же наполненной утешением и силой кажется ночь). In its great presence, our small sorrows creep away, ashamed (в ее великом присутствии наши маленькие горести уползают, пристыженные). The day has been so full of fret and care (день был настолько полон раздражением и заботой), and our hearts have been so full of evil and of bitter thoughts (и наши сердца были столь полны зла и горьких мыслей), and the world has seemed so hard and wrong to us (и мир казался нам таким жестоким и несправедливым). Then Night, like some great loving mother (Ночь, словно великая любящая мать), gently lays her hand upon our fevered head (нежно кладет свою руку на нашу лихорадочную голову), and turns our little tear-stained faces up to hers, and smiles (и поднимает наши маленькие заплаканные лица к своему = смотрит в наши заплаканные лица и улыбается); and, though she does not speak, we know what she would say (и, хотя она не говорит, мы знаем, что она хочет сказать), and lay our hot flushed cheek against her bosom, and the pain is gone (и прижимаемся горячей, пылающей щекой к ее груди; и боль прошла; flush — залитый краской, румяный; to flush — выходить из берегов; приливать /о крови, например, к лицу/, вспыхнуть, /по/краснеть).
Sometimes, our pain is very deep and real, and we stand before her very silent (иногда наша боль очень глубока и подлинна, и мы стоим перед ней очень молчаливые = в полном молчании), because there is no language for our pain, only a moan (потому что не существует языка для нашей боли, только стон = словами ее не выразить, только стоном). Night's heart is full of pity for us: she cannot ease our aching (сердце ночи полно жалости к нам: она не может облегчить нашу боль); she takes our hand in hers, and the little world grows very small and very far away beneath us (она берет нашу руку в свою, и маленький мир становится очень маленьким и очень далеким под нами = мы взлетаем над этим маленьким миром), and, borne on her dark wings (и, вознесенные на ее темных крыльях; to bear — /пере/возить, /пере/носить; выдерживать, поддерживать), we pass for a moment into a mightier Presence than her own (мы на минуту переходим в более могущественное присутствие, чем ее = оказываемся перед кем-то более могущественным, чем она; presence — присутствие; соседство, близость), and in the wondrous light of that great Presence (и в удивительном свете этой великой силы), all human life lies like a book before us (вся человеческая жизнь лежит перед нами, словно /раскрытая/ книга), and we know that Pain and Sorrow are but the angels of God (и мы знаем, что Боль и Печаль — всего лишь ангелы Господа).
presence ['prez(@)ns] fevered ['fi:v@d] aching ['eIkIN] wondrous ['wVndr@s]
And yet it seems so full of comfort and of strength, the night. In its great presence, our small sorrows creep away, ashamed. The day has been so full of fret and care, and our hearts have been so full of evil and of bitter thoughts, and the world has seemed so hard and wrong to us. Then Night, like some great loving mother, gently lays her hand upon our fevered head, and turns our little tear-stained faces up to hers, and smiles; and, though she does not speak, we know what she would say, and lay our hot flushed cheek against her bosom, and the pain is gone.
Sometimes, our pain is very deep and real, and we stand before her very silent, because there is no language for our pain, only a moan. Night's heart is full of pity for us: she cannot ease our aching; she takes our hand in hers, and the little world grows very small and very far away beneath us, and, borne on her dark wings, we pass for a moment into a mightier Presence than her own, and in the wondrous light of that great Presence, all human life lies like a book before us, and we know that Pain and Sorrow are but the angels of God.