Анна Каренина
Шрифт:
Филимоновны и о том, что в доме так неблагополучно. Он прочел и о том, что
граф Бейст, как слышно, проехал в Висбаден, и о том, что нет более седых
волос, и о продаже легкой кареты, и предложение молодой особы; но эти
сведения не доставляли ему, как прежде, тихого, иронического удовольствия.
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с маслом, он встал, стряхнул
крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся, не
оттого, чтоб у
улыбку вызвало хорошее пищеварение.
Но эта радостная улыбка сейчас же напомнила ему все, и он задумался.
Два детские голоса (Степан Аркадьич узнал голоса Гриши, меньшого
мальчика, и Тани, старшей девочки) послышались за дверьми. Они что-то везли
и уронили.
– Я говорила, что на крышу нельзя сажать пассажиров, - кричала
по-английски девочка, - вот подбирай!
"Все смешалось, - подумал Степан Аркадьич, - вон дети одни бегают". И,
подойдя к двери, он кликнул их. Они бросили шкатулку, представлявшую поезд,
и вошли к отцу.
Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и, смеясь, повисла у
него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся
от его бакенбард. Поцеловав его, наконец, в покрасневшее от наклоненного
положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать
назад; но отец удержал ее..
– Что мама?
– спросил он, водя рукой по гладкой, нежной шейке дочери.
–
Здравствуй, - сказал он, улыбаясь здоровавшемуся мальчику.
Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда старался быть ровен;
но мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.
– Мама? Встала, - отвечала девочка.
Степан Аркадьич вздохнул. "Значит, опять не спала всю ночь", - подумал
он.
– Что, она весела?
Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать не
могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется,
спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял
это и также покраснел.
– Не знаю, - сказала она.
– Она не велела учиться, а велела идти гулять
с мисс Гуль к бабушке.
– Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, - сказал он, все-таки
удерживая ее и гладя ее нежную ручку.
Он достал с камина. где вчера поставил, коробочку конфет и дал ей две,
выбрав ее любимые, шоколадную и помадную.
– Грише?
– сказала девочка, указывая на шоколадную.
– Да, да.
– И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни
волос, в шею и отпустил ее.
– Карета готова, - сказал Матвей.
– Да просительница, -
– Давно тут?
– спросил Степан Аркадьич.
– С полчасика.
– Сколько раз тебе приказано сейчас же докладывать !
– Надо же вам дать хоть кофею откушать, - сказал Матвей тем дружески
грубым тоном, на который нельзя было сердиться.
– Ну, проси же скорее, - сказал Облонский, морщась от досады.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и
бестолковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее,
внимательно, не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и
как обратиться, и даже бойко и складно своим крупным, растянутым, красивым и
четким почерком написал ей записочку к лицу, которое могло ей пособить.
Отпустив штабс-капитаншу. Степан Аркадьич взял шляпу и остановился,
припоминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме того,
что хотел забыть, - жену.
"Ах да!" Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое
выражение. "Пойти или не пойти?" - говорил он себе. И внутренний голос
говорил ему, что ходить не надобно, что, кроме фальши, тут ничего быть не
может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что
невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его
сделать стариком, не способным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не могло
выйти теперь; а фальшь и ложь были противны его натуре.
"Однако когда-нибудь же нужно; ведь не может же это так остаться", -
сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул
папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую
раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную и отворил
другую дверь, в спальню жены.
IV
Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже
редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым лицом и
большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стояла среди
разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она
выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя на дверь и
тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выражение. Она
чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания. Она только что
пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня:
отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, - и опять не