Анна Каренина
Шрифт:
могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе,
что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь,
наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он
ей сделал. Она все еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это
невозможно; это было невозможно потому, что она не могла отвыкнуть считать
его своим мужем и любить его. Кроме того, она чувствовала, что если здесь, в
своем
еще хуже там, куда она поедет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой
заболел оттого, что его накормили дурным бульоном, а остальные были вчера
почти без обеда. Она чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя,
она все-таки отбирала вещи и притворялась, что уедет.
Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая
что-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к ней.
Но лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выражение,
выражало потерянность и страдание.
– Долли!- сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и
хотел иметь жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и
здоровьем.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и
здоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен!- подумала она, - а я?!. И эта
доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу эту его
доброту", - подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на правой
стороне бледного, нервного лица.
– Что вам нужно?
– сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.
– Долли!
– повторил он с дрожанием в голосе.
– Анна приедет сегодня.
– Ну что же мне? Я не могу ее принять!
– вскрикнула она.
– Но надо же, однако, Долли..
– Уйдите, уйдите, уйдите!
– не глядя на него, вскрикнула она, как будто
крик этот был вызван физическою болью.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог надеяться,
что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать газету и пить
кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое лицо, услыхал этот
звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило дыхание, что-то
подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
– Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь... - он не мог
продолжать, рыдание остановилось у него в горле.
Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.
– Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, прости... Вспомни, разве
девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты...
Она опустила глаза и слушала,
его о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
– Минуты... минуты увлеченья...
– выговорил он и хотел продолжать, но
при этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы и опять
запрыгал мускул щеки на правой стороне лица.
– Уйдите, уйдите отсюда!
– закричала она еще пронзительнее, - и не
говорите мне про ваши увлечения, про ваши мерзости!
Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтоб
опереться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.
– Долли!
– проговорил он, уже всхлипывая.
– Ради бога, подумай о детях,
они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою вину. Чем
я могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я виноват! Но, Долли,
прости!
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо
жалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не могла. Он ждал.
– Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они
погибли теперь, - сказала она, видимо, одну из фраз, которые она за эти три
дня не раз говорила себе.
Она сказала ему "ты", и он с благодарностью взглянул на нее и тронулся,
чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него.
– Я помню про детей и поэтому все в мире сделала бы, чтобы спасти их;
но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что
оставлю с развратным отцом, - да, с развратным отцом... Ну, скажите, после
того... что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно?
Скажите же, разве это возможно?
– повторяла она, возвышая голос. - После
того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой
своих детей...
– Но что ж делать? Что делать?
– говорил он жалким голосом, сам не
зная, что он говорит, и все ниже и ниже опуская голову.
– Вы мне гадки, отвратительны!- закричала она, горячась все более и
более.
– Ваши слезы - вода! Вы никогда не любили меня; в вас нет ни сердца,
ни благородства ! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой!
– с болью и злобой
произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и
удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она
видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. "Нет, она ненавидит меня. Она
не простит", - подумал он.