Аномалия Камлаева
Шрифт:
— Это — крышка. Сдвигаешь ее в сторону и смотришь на стрелки. Сколько, ты говоришь, они у тебя? Безупречная элегантность. А какой тонкий вкус! Какое чутье! Какое дизайнерское решение! Правда, несколько неудобно — в практическом смысле…
— Да пошел ты! Вот свинья. Это надо же так настроение испортить. Только ты один и можешь так испортить настроение. Самый умный, да? Хочешь сказать: я — тупая, безмозглая овца?
— Ну, не говори глупостей.
— Не говори глупостей? Я же дура, я должна говорить глупости. Ну, конечно, все эти вещи не для меня, я ведь даже вилку с ножом правильно держать не умею. Не то что часы. Эти вещи только для избранных. Для таких, как ты. Для воспитанных, для хорошо образованных. Это ты такой умный, воспитанный, стильный, безупречный. У тебя — манеры. А я по сравнению с тобой деревенщина, быдло и в помойке себя нашла. А на самом деле чем ты меня лучше? Тем, что мамочка с трех лет тебя водила в Третьяковскую галерею? В ваш Большой театр гребаный? Конечно, у тебя ведь не было отца-алкоголика, твоя мать не пахала, как лошадь, на трех работах, не вертелась, как белка в колесе. Ты получал хорошее образование, тебя учили играть на скрипочке. Ты жил в своем уютном интеллигентском мирке, а я торговала бананами на рынке. Да, представь себе, я была торгашкой. И пока кое-кто прохлаждался, нам с матерью и братом приходилось выживать. Я даже в школу не могла ходить, потому что нам нужны были деньги. Моя жизнь состояла из ящиков и бананов. До сих пор не могу их видеть. Они снятся мне по ночам в кошмарах. Мне снится, что я возвращаюсь в ту нашу квартиру, забитую ящиками с эквадорскими бананами. И еще этот душный, сладковатый запах гнили. Каждый день в шесть утра мы с матерью вставали и ехали на базу за товаром. И зимой приходилось надевать по две пары шерстяных рейтуз, чтобы не замерзнуть. А потом мы приходили на рынок, и я стояла, стояла, стояла. Переставала чувствовать себя. Все смотрела в одну точку и в какой-то момент переставала верить в то, что я действительно существую. Этот грязный снег, эти люди, их ноги, бесконечные тысячи ног — в валенках, в различных сапогах. Я не видела лиц — одни только ноги. Заставляла себя думать хоть о чем-то. Интересно было думать и гадать, сколько стоит та или иная пара обуви. И еще толстомордые, противные тетки, в глазах у которых одна-единственная мысль — о том, как сэкономить свою несчастную трудовую копейку. Приходилось все время спорить, кричать. «Дайте мне пожелтее да поспелее», «Что вы гниль-то мне суете?» — и так без конца. И, конечно, все думают, что ты их обвесила. У меня была гирька дырявая, да. А как же ты хотел: не обманешь — не проживешь. А потом они, тетки, что делали — покупали бананы и уходили их взвешивать на контрольные весы. А потом возвращались, и я лаялась с ними до хрипоты. Мне всего тринадцать лет тогда было, представь себе. А потом четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать… Я всю эту жизнь ненавидела — всех этих людей, у которых в глазах обреченность с рождения, всех этих прыщавых, лопоухих уродов, которые уходили в армию, а потом возвращались, женились, спивались или вкалывали всю жизнь на заводе. А больше всего я знаешь что ненавидела? Капроновые старые чулки, в которых хранился лук в туалете, на балконе. Зацепишь их ногтем, и они расходятся, появляются дырки. Понимаешь, вся жизнь была как эти самые чулки с репчатым луком. Трескучая, вонючая, пыльная. Невозможно было представить, что кто-то в этом мире занимается сексом. Ну, так, как показывали в кино. Красиво, с музыкой, со свечами. Просто спаривались и рожали ублюдочных, больных детей. Кто еще может получиться у родителей-алкоголиков и тупых дегенератов? У меня вот брат родился слабоумным — мычит и постоянно роняет слюни. За него все нужно было делать — и кормить его, и мыть, и убирать. Да нет, все нормально, он же наш, мы его не бросили.
Мать всю жизнь проработала при заводе медсестрой, а до этого — на гемодиализе. При совке ей платили 120 рублей, а потом — три с половиной тысячи. Ну, что можно купить себе на такие деньги? А особенно когда у тебя два ребенка на шее. Вот ей и приходилось мыть полы в нашей школе, да еще и подрабатывать уборщицей в заводоуправлении. А ей не было тогда еще и сорока. А в школе все, конечно, издевались надо мной из-за того, что мать уборщицей работает. Все же это видели. Понимаешь, им, чтобы человека унизить, многого не надо было. Иногда мне казалось, что весь смысл их жизни заключается в том, чтобы постоянно кого-то унижать. Это называется — самоутверждаться за счет другого. Понимаешь, есть такие люди: сами могут оставаться дерьмом, ни к чему не стремиться, ничего не добиваться; им достаточно только найти кого-то, кто будет еще слабее, ничтожнее их. Помню, мама один раз собиралась в школу, в тех своих шерстяных штанах, которые всегда надевала специально, в мерзких теткиных штанах, и я не выдержала, вцепилась в нее мертвой хваткой… «Не ходи, — говорю ей, — не ходи туда больше никогда». А она сказала, что на что-то нужно жить, расцепила мои руки и убежала.
А еще мама шила, перешивала за деньги старые вещи. У нас была старая швейная машинка, чугунная, и мы поднимали ее вдвоем. К нам часто приходили женщины, приносили для мамы ткани и выкройки. И когда к нам приходили гости, то Витьку приходилось запирать, чтобы он не напугал гостей нечаянно. А он этого не выносил, ему тут же становилось плохо, когда его вот так запирали. Он как будто что-то чувствовал и сразу все понимал. Понимал, что его скрывают от людей. Разумеется, он чувствовал обиду, боль, и я думаю, намного острее, чем все нормальные люди. Мы его закрывали, и он тут же начинал кричать и лупить кулаками в стену. И, конечно, все клиентки мамины округляли глаза — это что у вас там такое за стенкой? Приходилось постоянно врать, что за стенкой живет пьяница-сосед, который то и дело начинает буянить. Господи, думаешь, ведь он ни в чем же не виноват. И глаза у него такие ясные-ясные, и нет в них ни злобы, ни жестокости, ни зависти. Ты ведешь его в комнату запирать, а он смотрит на тебя и глазами просит, чтобы ты осталась.
Камлаев усмехнулся мысли — впрочем, показавшейся ему банальной — о высшей и бесчеловечной справедливости природы, которая уравновесила счастье и несчастье в жизни одного семейства, обделенность брата «компенсировав» «одаренностью» сестры, за тяжелый врожденный недуг одного сполна «вознаградив» родителей объективно выдающимися «данными» другого.
Дальнейшая ее и до жути банальная история современной Золушки Камлаеву была уже известна. История превращения из гусеницы в бабочку, из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Мгновенное чудо рождения модельного совершенства. Все то, о чем грезят десятки и сотни тысяч прыщавых гусениц, гадких пышечек, худосочных дылд, ненавидящих свое тело и глухо страдающих от погибельного несоответствия длинноногому стандарту. Самарский, изобилующий исконно русскими красавицами край («тульские самовары» и «самарские бляди») привлек внимание двух начинающих фотографов, которые, приехав, вывесили на дверях одного из местных ДК объявление о фотосессии. Приглашались все желающие. Шестнадцатилетней самарчанке Юлии Ковальчук были очень нужны хоть какие-то деньги, а девушкам, прошедшим отбор, сулили целых две тысячи рублей за фотосессию. Ни на что она не уповала, красавицей себя по-прежнему не считала, но хваталась за любую возможность заработать, и даже если бы ей предложили поработать вывеской, ходячим бутербродом, ползучим рулоном туалетной бумаги, то за тысячу рублей она бы согласилась.
Те двое молодых, практически неизвестных и не имеющих веса в модельном бизнесе, наудачу отправили фотографии Юльки в Лондон. И вдруг — о, несбыточность, о невозможность! Напряженная мордочка большеглазого, сумрачного бесенка неожиданно прельстила избалованных лондонских оценщиков. Была в этом невинном лице уже какая-то неотразимо привлекательная гнильца — как будто окружающая среда уже передала едва созревшему бархатистому плоду свою разрушительную теплоту. Развратный ребенок, девочка-проститутка. То, что так щекотало, но на самом краю заставило все же остановиться прожженного сластолюбца Свидригайлова. Но там, где смутился герой Достоевского, для современной индустрии по раскрутке и продаже лиц все только начинается. Все, что было чуть взрослее, опытней, тяжелее, этим лондонским оценщикам уже не подходило. Не потому ли в их бизнесе проснулось столь жадное любопытство к сумрачным русским девочкам, которые с ранних лет узнают, почем в этой жизни фунт лиха, отчего на их лица ложится специфический отпечаток? Та не свойственная столь юным годам потасканность, пришибленность, одурелость и отнюдь не детская тоскующая мука, которая и оказалась столь привлекательной для избалованного потребителя? А тут еще до миллиметра соответствующее стандарту расстояние между низкими скулами. А еще рот «губошлепки», чрезмерно большой и служивший предметом насмешек сверстников, но вдруг оказавшийся тем самым чудесным манком, на который создатели глянцевых идолов вознамерились ловить новые миллионы онанирующих потребителей. Миллионы тюбиков губной помады с «устойчивым перламутровым блеском» стояли за этим ртом. Миллионы женских самолюбий, миллионы амбиций, миллионы потребностей походить и соответствовать. Баснословные прибыли лучших пластических клиник и гигантские обороты ведущих косметических компаний. Бесплатная наложница директора рынка, шестнадцатилетняя самарчанка Юлия Ковальчук была выбрана той женщиной, которую через полгода человечество начнет считать классическим образцом красоты.
Нужно ли говорить, что жизнь ее с той самой поры походила на несбыточный сон? Парижские каштаны, расплавленное золото ночных огней в неподвижной Сене. И массажный стол, на котором собирались вылепить новейшую Галатею, и чудодейственные вытяжки, и плацентарные маски, и волшебное молочко. И младенческая нежность кожи от ушей до пяточек. И «работа до седьмого пота», и те первые ее фотографии «а-ля натюрель», разумеется, лишенные позднейшего лоска, всесокрушающей победительности, но в то же время и подкупающие природной сексуальностью еще подростка… Современный модельный мир был будто поражен столбняком, а потом, когда начальное оцепенение прошло, все тут же бросились искать похожих, обратившись, разумеется, к заснеженной дикой России, на бескрайних просторах которой произрастали еще не срезанные северные цветы. И славянских этих цветов оказалось так много, что модельный рынок очень скоро пресытился ими.
А она упивалась свалившимся на нее всемогуществом, славой, всеобщим благоговением и покорно сдавала свое гибкое, исполнительное тело в аренду всем желающим его растиражировать. Ее жадно-выпуклые губы шептали человечеству с экрана что-то томное, с хрипотцой, призывая попробовать то «Даниссимо» от «Данон», то шоколадные конфеты «Ферерро Роше»; она нежилась, выгибала спину, подставляла маняще-недостижимые ягодицы лучам восходящего кока-колового солнца и думала, что все это будет продолжаться вечно. Но интенсивность присутствия этой девочки в мире очень скоро достигла критической отметки, число рекламных роликов с ее участием очень скоро сделалось чуть ли не семизначным, и лицо ее, совсем еще недавно такое неожиданное, внезапное, начало потребителей раздражать, вызывая у них уже не желание походить, а скорее досаду и даже злобу от многократного повторения. Так ноют от сладкого потерявшие кальций зубы. И контракты, которые сыпались, как из рога изобилия, закончились, фотосессии и съемки в рекламных роликах прекратились. Какое-то время сочилась тонкая струйка, но затем иссякла и она. И вот на этом внезапном безрыбье, на полной потере интереса к себе она и обнаружила, что заработала совсем не так много, как ей казалось на первый взгляд. Львиную долю ее самых первых и крупных гонораров отхватили открывшие ее фотографы, а того, что осталось, хватило «лишь на небольшую двухкомнатную квартиру в Москве».
Она стремительно выходила из возраста модели (25 — потолок), и тело ее превращалось из объекта дистанционного, онанистского вожделения в предмет прямой продажи. И теперь ей полагалось подставлять его не под прицелы телекамер, а под алчные взгляды обеспеченных самцов, которые могли обеспечить ей безбедное существование до глубокой старости. Она быстро сориентировалась в изменившейся ситуации, попытавшись сделать все, чтобы попасть в поле зрения пресловутого Пашеньки Лимбаха — феноменального проныры и самого высокооплачиваемого московского сводника. Выпускник Мерзляковского училища по классу фортепиано и, между прочим, однокурсник Камлаева, бывший фарцовщик, бывший валютный спекулянт, бывший зэк и бывший продюсер женской группы «Комбинация», Паша Лимбах в современной России занимался тем, что знакомил очень состоятельных холостых мужчин с ну очень красивыми молодыми женщинами. Ни одна свежайшая, как вишневый цвет, красотка ростом от ста семидесяти не могла укрыться от вездесущего Пашиного глаза, да и, в сущности, сама летела в расставленные Лимбахом силки, как мотылек на свет. После Пашиного одобрения девчушке незамедлительно делалось соответствующее предложение, и в подавляющем большинстве случаев — безо всяких околичностей, напрямик. «Мол, мотыльковый век твой краток, и кто знает, сколько тебе осталось порхать по подиуму, а мы предлагаем тебе и замок на Рублево-Успенском шоссе, и виллу на Лазурном побережье Франции».
Месяца не прошло, как для Юльки была найдена подходящая партия — тридцатилетний «олигарх средней руки», занимавшийся экспортом — а чем же еще? — сырьевых ресурсов, которыми столь богата катящаяся в тартарары Россия. Альберт Джанибеков, составивший себе пятимиллиардное состояние в начале девяностых и к началу нулевых обзаведшийся сетью фешенебельных ресторанов в Москве, был молод, хорош собой, безупречно элегантен и обходителен — одним словом, блестящая со всех точек зрения партия. Увидев Юльку, он вспыхнул, как склад горюче-смазочных материалов, и ничтоже сумняшеся сделал ей предложение руки и сердца. Как раз такую он и искал, как раз такую он Лимбаху и заказывал. И несмотря на то что Джанибеков знал, что Юлька «заказана», и несмотря на то что Юлька знала о том, что она «продавалась», у новоиспеченной супружеской четы не имелось никаких сомнений относительно будущей прочности и естественности их семейного союза. Счастливый молодожен нисколько не сомневался в том, что Юлька очень скоро станет и достойной женой, и нежной, любящей матерью, а Юлька, в свою очередь, считала себя полностью готовой к столь банальной и хорошо представимой ей роли. Нехитрому ее, простосердечному уму как раз богатство представлялось тем самым необходимым условием, при котором возможно стать и хорошей женой, и любящей матерью. Неустроенность быта, необходимость каждодневных усилий по поддержанию своего существования, добывание хлеба насущного в поте лица, удвоенная тревога и утроенный страх, ненадежность и шаткость будущего детей — одним словом, весь «негатив», весь непосильный груз семейной жизни богатством в ее представлении перечеркивался и отменялся. И столь велико, столь прочно было это изначальное Юлькино заблуждение, что, кажется, она и в самом деле могла построить на своей иллюзии счастливую семейную жизнь и воспитать здоровых, крепких, улыбчивых детей, изрядно похожих, впрочем, на тех белозубых крепышей, которых мы видим в рекламе детского шампуня или семейного автомобиля, набитого приторным благополучием под завязку.
Но — о, логика лотошной беллетристики, которую жизнь лишь цитирует! О, стандартный поворот сюжета, о, неминуемый удар, о, роковая катастрофа, неизбежная в жизни каждой «сильной женщины», «которая многое претерпела, но отстояла свое право на счастье». У джанибековского «Мазератти» отказали безотказные тормоза, и тот на полном ходу влетел в бетонную стену туннеля… Юлька, впрочем, осталась богатой наследницей, разделив состояние погибшего мужа с десятком джанибековских родственников, и могла остаток жизни существовать безбедно, свободно переезжая из Лондона на Мальдивы и с Сейшелов в пресловутый, совершенно обрусевший Куршевель.