Аномалия
Шрифт:
Это был незнакомый мужчина в черном с иголочки пальто. Он вырос точно у меня из-за спины, накрыв своей тенью, и его рука, менторски опустившаяся мне на плечо, стала первым якорем в моей новой реальности. Его японский был с заметным русским акцентом, но дежурная прекрасно его поняла. И когда она отошла, мужчина повернулся и заговорил со мной на гораздо более чистом английском. Он сказал:
– Ты, должно быть, сейчас очень растеряна.
Я изумленно посмотрела на него и открыла рот, собираясь подтвердить правильность его догадки. Сказать, как это неописуемо странно – стоять на платформе
– Я сошла с ума, – заявила я, пытаясь не смеяться. Тщетно. Прижатые ко рту ладони помогали мало: взгляды проходивших мимо людей служили отличным подтверждением моей теории. Они смотрели на меня как на сумасшедшую. Это не особо задевало. Чем не один из первых признаков безумия?
Но мужчина покачал головой и улыбнулся, словно я сказала что-то глупое. У него были светло-русые волосы, чуть более длинные, чем обычно носят мужчины его возраста. Голубые глаза смотрели на меня по-доброму, с сочувствием, и это подкупало. Он возвышался над невысокими японцами, словно башня, и я отстраненно подумала, что никакой он не якорь. Он маяк.
– Ты не сошла с ума, а просто нащупала срез, – сказал мужчина. – Пространственную аномалию. Это большая редкость и большая удача, и ты – одна из немногих людей в мире, кто на это способен.
Мы немного помолчали. Я тщетно пыталась увязать слово «удача» с тем, что я оказалась где-то за полмира от дома, но получалось так же плохо, как с принятием того, что я просто «срезала путь».
– Меня зовут Дмитрий Соболев.
– Клара.
Звучание собственного имени неожиданно вернуло происходящему толику реальности. И мои напряженно поднятые плечи вдруг расслабились, словно тело опередило разум в принятии происходящего.
Мы с Дмитрием сели на ближайший поезд и сделали несколько пересадок, прежде чем я оказалась в исходной точке – на старой станции Опера в Будапеште. Дмитрий Соболев представлял организацию, занимавшуюся изучением пространственных аномалий, и от ее имени предложил мне помощь, покровительство и работу. И я согласилась. Кто из нас не мечтал оказаться в чем-то избранным?
Но на самом деле у каждой сбывшейся мечты есть свои минусы. Я умела находить потайные маршруты, соединяющие станции метрополитена по всему миру, но, в конечном счете, я не спасала никого своей избранностью. Я просто работала курьером.
Курьером самой быстрой и самой необычной службы доставки в мире.
– У тебя крошки в волосах, – сказал Шейн, флегматично потягивая милкшейк из высокого стакана. – Как прошло?
Я стряхнула крошки круассана и посмотрела в окно. Московское небо было насыщенно-синим. Солнце еще не успело подняться достаточно высоко, но явно собиралось, пока заявляя о себе лишь оранжевым ореолом в обрамлении зданий.
– Как всегда. – Салфетка в моих руках медленно и неуклюже превращалась в журавлика. – Жаль, что регламент строгий, а то я с удовольствием побыла бы в Гонконге подольше.
Шейн фыркнул – от зависти, конечно. Он нащупал с десяток срезов в метрополитенах восточной Европы, но на более интересные направления ему пока не везло. По дальности маршрутов из всех курьеров пока лидировала я: случайный срез Будапешт-Киото оставался самым длинным из собранной в Особняке коллекции. Шейну было нелегко с этим примириться.
– И что бы ты там делала? – кисло спросил он, водрузив локти на стол.
– Взяла бы автобусную экскурсию. Или покаталась бы на колесе обозрения. Или… не знаю, просто бы сидела на набережной и смотрела на бухту Виктория. На то, как солнце разгоняет утренний туман.
Разоткровенничавшись, я не сразу заметила, как потяжелел Шейнов взгляд. Запнувшись на долю секунды, я автоматически выпалила «А как там в Варшаве?» и поняла, что мне конец.
Только за прошедший месяц Анджела отправляла Шейна в Варшаву четыре раза. И в каждой из поездок возникали какие-то проблемы. О них Шейн не рассказывал, зато при одном упоминании этого города у него буквально дергался глаз. Естественно, мой вопрос без задней мысли прозвучал для него как издевка – Шейн отодвинул стакан с недопитым милкшейком.
– Просто потрясающе, Клара. Ты же знаешь, я люблю Варшаву примерно так же горячо и трепетно, как и тебя.
Расцветающего за домами света вдруг стало достаточно, чтобы позолотить медово-русые кудри и плеснуть янтаря на радужку его карих глаз. Преломившиеся через оконное стекло лучи зайчиками заплясали у него на щеках и носу, превращая и без того идеальные черты в произведение искусства. В который раз за время нашего знакомства мне стало досадно от того, какой Шейн красивый. И от того, что вместе с его привлекательностью в неразрывном комплекте шла ужасная вспыльчивость.
– Сомневаюсь, что заслужила этой горячей и трепетной любви, – пробормотала я, надеясь, что он перестанет заводиться.
– Да ладно, – он придвинулся ко мне, раздраженный и прекрасный, как демон. – Ты, должно быть, счастлива. Ты же от меня без ума, забыла?
На второй месяц в Особняке я переборщила с яблочным сидром и сказала Шейну, что он мне нравится. Он меня вежливо отшил, но не стал избегать после, а навязался в приятели. Это получилось у него так аккуратно и естественно, что я напрочь забыла об уязвленной гордости. Правда, минутная слабость периодически возвращалась вот такими бумерангами. Пришлось быстро учиться защищаться.
– Но не когда я трезвая.
Шейн отодвинулся, смеясь, и вернулся к милкшейку. Я усадила получившегося из салфетки журавлика на бортик опустевшей чашки, молча радуясь, что Шейн не стал продолжать пикировку. Сложно постоянно быть начеку рядом с тем, кого считаешь своим другом.
– А если серьезно, – вновь попыталась я через несколько минут, – что происходит в Варшаве? Почему тебе приходится бывать там так часто?
– Адресуй этот вопрос Анджеле, если тебе так интересно, – нахмурился Шейн, разглядывая молочную пенку на дне стакана. – В смысле, серьезно, Клара, ты тоже подписывала договор о неразглашении. Ты правда ожидаешь, что я прямо сейчас возьму и выложу тебе все как есть?