Аномалия
Шрифт:
В контракте, который мы подписывали с Анджелой, было множество пунктов, призванных защитить тайны Особняка от всего мира. Вот только Шейн не был таким уж паинькой – он иногда курил в своей комнате и часто разгуливал по Особняку ночью. Может, его показная нелюбовь к Варшаве – это отвлекающий маневр, призванный сбить окружающих с толку? Может, в Варшаве находится его романтический интерес, наличие которого (по крайней мере, за пределами Особняка) также возбранялось нашим контрактом? Может, его показная зависть ко мне и эти маленькие драматические попытки поругаться – просто игра на публику, чтобы скрыть истинные мотивы?
А может,
Задумавшись, я и не заметила, что начала откровенно пялиться, любуясь игрой света в Шейновых волосах. Зато он это заметил – и ядовито улыбнулся: все с тобой понятно. Я смущенно пожала плечами, и мы одновременно хмыкнули.
– Ну все. Идем.
Шейн достал из бумажника несколько банкнот и оставил их на столе. В отличие от меня, свои деньги он держал в идеальном порядке. Он никогда не оказался бы посреди Гонконга с мелочью, которой едва хватает на яичную вафлю. С другой стороны, посреди Гонконга он тоже никогда не оказался бы – этот срез ему просто не поддавался.
Мы прошли через помпезную арку с советской символикой и спустились на станцию Октябрьская. Шейн прислонился к стенке в зоне ожидания поездов и сосредоточенно прикрыл глаза.
Все мы искали и проходили срезы по-разному. Шейну требовалось какое-то время, чтобы настроиться на пространственную аномалию. В эти моменты он выглядел таким серьезным, что я даже немного завидовала. Мой случай был очень скучный: никакой магии, никакого тока по телу, никакого мимолетного осознания, что происходит что-то невероятное. Ничего необычного. Я просто оказывалась где-то, но не там, где должна была, если доверять схемам станций подземки и законам физической реальности.
Наконец, Шейн отлип от стенки и, дернув меня за рукав, кивнул на очередной остановившийся поезд. Это был его срез, поэтому он вел. Аккуратно огибая поток выходящих людей, мы зашли в вагон и встали в углу. Шейн тут же привлек внимание двух веселых студенток, – но красивый блондин остался совершенно равнодушным к их интересу. Его глаза вновь были прикрыты, а брови сосредоточенно сведены. Формулировка «нащупывать срез» подходила ему гораздо лучше, чем мне. Пытаясь прочувствовать момент, когда реальность перестанет работать по своим законам, он выглядел так, словно вот-вот упадет в обморок. Над верхней губой выступила капелька пота.
Я нахмурилась, подумав, что кто-то может решить, что ему плохо, и попытаться помочь. Одна из студенток и правда дернулась в нашу сторону. Я среагировала быстрее: схватилась за поручень и слегка придвинулась ей навстречу, загораживая собой Шейна. Нарушь сейчас что-то его концентрацию, и нам придется возвращаться обратно, чтобы пройти сорвавшийся маршрут заново. Студентка окинула меня оценивающим взглядом, хмыкнула, но оставила мысль знакомиться с Шейном и вернулась к подружке. У них теперь есть, что обсудить: ну что, что эдакий красавец делает рядом с нескладной грубиянкой, забывшей с утра причесаться и замазать тональником эти ужасные темные круги под глазами?
Но неодобрение пары незнакомок из Москвы огорчало меня куда меньше, чем ежедневное соседство с Женевьевой. Убедившись, что отвлекать Шейна больше ничто не будет, я со скуки принялась искать в рекламных листовках хоть одно знакомо выглядящее слово.
Нам потребовалось двадцать минут и две пересадки, и затем наш поезд, – но уже совершенно другой поезд с другими пассажирами и рекламой на латинице – остановился на станции Малостранска в Праге. Именно в Праге находился наш Особняк.
Фальшивая Академия искусств
Для всего мира наш Особняк был закрытой академией искусств, где исключительно богатые молодые люди учились смешивать краски и наносить их на холст. Мне нравилась эта легенда. Мир был готов к закрытым учебным заведениям, недоступным для простых смертных без денег и связей. Но мир не был готов к месту, где изучают аномалии, нарушающие законы его устройства. И к тому, что из Москвы в Прагу возможно добраться меньше, чем за полчаса.
Если в Гонконге царила серая морось, а московское небо обещало ясный мартовский день, столица Чехии поприветствовала нас с Шейном сильными порывами ветра и слепящим вовсю солнцем. Мы заскочили в трамвайчик за миг до того, как его дверцы сошлись, и он медленно пополз вверх по склону. Ехали молча. Несколько раз я порывалась начать разговор, но Шейн был мрачнее тучи, и выражение его лица каждый раз заставляло меня менять планы. Наверное, он переживал из-за Варшавы или из-за отчета, который ждала Анджела по нашему прибытию. Через четверть часа мы вышли на своей остановке.
Особняк располагался на холме над огромным парком, и подняться к нему можно было по узким каменным ступеням. Ступени были очень старые, местами камень растрескался и порос мхом, а бортики обкромсало время. Как ни странно, за семь месяцев я здесь ни разу не упала. Странность заключалась в другом. Визуально количество ступеней оставалось одним и тем же, но фактически оно менялось из раза в раз. Их бывало сорок шесть, двадцать три, восемьдесят семь… Усталость от подъема всегда соотносилась с подсчитанным. При сегодняшнем подсчете я сбилась на шестом десятке: внимание то и дело ускользало ко сбившемуся дыханию или покалываниям в боку. Шейн упрямо поднимался за мной, стиснув зубы и ничем не выдавая своей усталости.
Наконец, под ногами замелькала пестрая плитка: сначала разрозненными островками, но с каждым шагом все плотнее укладываясь в дорожку, ведущую к главному входу. Единственная бетонная цветочница без цветов выглядела заброшено и одиноко. Наверное, предыдущие владельцы планировали разбить сад перед лицевой частью дома, но так и не нашли на это вдохновения. В пышном саду Особняк совершенно потерялся бы, настолько он был скучный: темно-зеленая черепица, грузное двухэтажное тело, сухая поросль на стенах и бессмысленный декоративный балкончик, входа на который не существовало. Каждый угол дома казался непродуманным, в чем-то даже нелепым – но при этом не вызывающим ни капли любопытства. Но наш Особняк мог позволить себе такую непримечательную наружность. Ведь главное скрывалось внутри.
Было бы здорово, если бы нам позволяли не отчитываться о выполненных заданиях сразу по прибытию, а давали хотя бы перевести дух.
Шейн отправился в кабинет Анджелы первым, а я завернула на кухню, самое оживленное место в Особняке. В дверях я едва не столкнулась с Наной, чудом удержавшей стакан томатного сока.
– Доброе утро, – сказала она, проскользнув мимо.
За овальным кухонным столом сидел Оскар, любовно намазывавший арахисовое масло на тосты. И Женевьева, конечно, тоже была тут. Она чистила фильтр кофеварки и привычно делала вид, что меня не существует.