Аномальная зона
Шрифт:
– А сидеть? – поинтересовался Студейкин.
– Сидеть – это пожалуйста, – осклабился в улыбке дневальный. – Сидеть вам теперь, фраера, до конца жизни придётся. А только у нас не сидят, а всё больше работают. – Потом, став серьёзным, указал на длинный стол посреди барака с лавками по обеим сторонам. – Присесть можете вот сюда. Но только на время приёма пищи и ни за что – до отбоя.
– А в другое время? В личное, например? – не отставал журналист.
– Другого времени, тем более личного, у вас не будет, – пообещал дневальный. – Но пока разрешаю. На ночь выдам
– Так нас обыскивали уже! – возмутился Студейкин. – Всё выгребли!
Зек посмотрел задумчиво на его тяжёлые, на толстой подошве, ботинки, перевёл взгляд на кроссовки Богомолова и бродни Фролова.
– Переобуть вас тоже придётся… Открывай сидора. Запрещённые предметы есть?
– Не имеете права! – упрямо поджал губы журналист.
– Вот тебе моё право, шкет! – и поднёс к носу кулак с кривыми татуировками. – Ещё раз вякнешь – все зубы повышибаю!
– Ты, шнырь, не борзей! – строго окоротил его знающий зоновские порядки Фролов. – Не беспредельничай! И потом, – сообразив быстро, что к чему, соврал: – Мы обувку нашу уже вертухаям обещали. Но можем и тебе подогнать. Но не за спасибо, а поменять на что-нибудь.
– Вольная жратва есть, сигареты? – встрепенулся дневальный.
– Откуда! – развёл руками капитан. – Две недели по тайге плутали. Чуть с голода не подохли.
Зек прищурился хитро:
– Тогда так сговоримся: я вам за сапоги, ботинки и вот эти штуки, – жадно глянул он на кроссовки писателя, – пачку махры даю, полбулки хлеба и баланды по лишнему черпаку.
– Не-е-е, – упрямо замотал головой Фролов. – Мне вертухаи в два раза больше сулили. И ещё чая плиту.
– Ха-а! Плиту! – развеселился дневальный. – Да у нас чай на вес золота. Ну, если на замутку жменю дадут – это я поверю ещё… Боты возьмут вольные, а взамен – прикладом по рёбрам. А я – по честному. Мне крысятничать по понятиям не канает!
– Ладно, – согласился милиционер, поняв, что неуставная обувка здесь в особой цене. – Две булки хлеба, три пачки махры. И лишний половник баланды – на всё время пребывания в карантине.
По тому, как радостно закивал зек, бросился пожимать руку, Фролов понял, что всё-таки изрядно продешевил.
– Ну, скидавай башмаки! – жадно заторопил дневальный.
– Жрачку вначале давай, – настоял на своём капитан. – А то мы с голоду тут хвоста нарежем.
Зек остро зыркнул на него, кивнул уважительно:
– А ты, смотрю, даром вольный, а мужик с понятиями… Срок приходилось мотать?
– Приходилось, – скупо бросил Фролов.
– Я пулей! – шнырь метнулся к выходу из барака, где у него, судя по всему, и хранилась заначка. Вернулся через минуту, шмякнул на стол круглую, плоскую, больше напоминающую лепёшку, краюху чёрного хлеба и пачку махорки. От щедрот сыпанул прямо на стол пригоршню соли. – Нате, шамайте! Остальное – гадом буду! – завтра отдам.
Путники разулись, не без сожаления простившись с последними связывающими их с волей вещами. Шнырь тут же собрал обувку и быстро унёс в какое-то ему одному ведомое место.
Фролов указал спутникам на скудно накрытый стол.
– Давайте-ка быстренько всё это оприходуем. Чует моё сердце – надолго без внимания нас не оставят. Вероятнее всего, на допросы потянут. И когда ещё пожрать дадут – неизвестно. Да, и со шнырём этим… поосторожнее, – предупредил, с трудом пережёвывая сухой и безвкусный, как глина, хлеб, милиционер. – Побольше слушайте, а сами меньше болтайте. Если это и впрямь зона – законы здесь волчьи. Умри ты сегодня, а я – завтра.
– Бредятина какая-то, – старательно укладывая свою порцию в карман полосатой куртки, посетовал писатель.
С грохотом вернулся дневальный. Быстро глянув на пустой стол, поинтересовался весело, видимо, довольный выгодной сделкой:
– Всё смели? Правильно! Пока вас на производственный объект не пошлют и рабочую пайку не определят – наголодаетесь…
Он положил перед Фроловым несколько страниц, вырванных из книги. Сам оторвал узкую полоску, сыпанул из стоящей на столе пачки щепоть махры, скрутил, послюнявив, цигарку, предложил:
– Закуривай, пацаны!
Милиционер, соорудив неловкими пальцами самокрутку, прибрал заботливо оставшуюся махорку и бумагу в карман, ткнулся к дневальному:
– Огоньку не найдётся?
– С огоньком у нас здесь напряжёнка, – объяснил словоохотливо шнырь. – В бригаде «катюшами» пользуются. Трут, кресало… Спички у нас в большом дефиците.
– Кин-дза-дза какая-то! – опять изумился Богомолов.
– Но у меня есть! – торжествуя, дневальный извлек из-за пазухи зажигалку. – Во! Бензиновая! – похвастался он. – Категорически запрещено иметь такие заключённым. А мне – можно!
Несколько раз крутанув колёсико, он высек-таки жёлто-красный вонючий огонёк и дал прикурить Фролову.
Капитан, попыхтев махоркой, закатил блаженно глаза:
– Неделю не курил… В голову шибануло, будто водки стакан тяпнул.
– Да бросьте вы о ерунде всякой болтать! – взорвался Студейкин и обратился к шнырю. – Ты объясни наконец, куда мы попали и за что нас тут держат? Кто дал вам право хватать и сажать за решётку ни в чём не повинных людей?!
– Протри шнифты и вокруг оглядись, – посоветовал ему тот. – Попал ты в лагерь. А если не понял ещё – подойди к запретке. И сразу схлопочешь пулю от часового. Вохра здесь особая, стреляет без промаха. Они ж потомственные тюремщики! Сызмальства и до старости на вышках стоят. Мимо них муха незамеченной не пролетит!
– Стоп, земляк! – прервал его Фролов. – Давай-ка всё по порядку. А то я не врубаюсь пока. Так, говоришь, это место, куда мы попали, называется лагерем?
– Да не называется, – поморщился дневальный, – это лагерь и есть. С тех ещё времён остался. Я, дело прошлое, когда сюда восемнадцать лет назад попал, застал зеков, которые ещё в тридцать седьмом сели! Так и мотали здесь срок до самой смерти.
– Не может быть! – возмутился Студейкин. – Уж сколько амнистий прошло! Сталинские репрессии давно осуждены. Всех пострадавших от них реабилитировали. Им государство, как невиновным, даже пенсии выплачивает…