Аномальная зона
Шрифт:
– Ну нет, – усмехнулась Старуха Извергиль и выщелкнула ловко из пачки очередную толстую беломорину. Закурила, сказала, попыхивая в холодном воздухе бункера папиросным дымком. – Я, наверное, единственный человек в лагере, который оказался здесь по собственной воле. Ещё в начале шестидесятых, учась в Харьковском мединституте, увлеклась генетикой. Однажды в институтской библиотеке наткнулась на тоненькую брошюрку, изданную в начале тридцатых годов и излагающую смысл работ профессора Чадова. Меня поразило, как далеко он продвинулся в то время, когда о генах не знали практически ничего, в своих изысканиях. Я заинтересовалась учёным, стала наводить о нём
– А вот и нет, – с гордостью вскинул голову Александр Яковлевич. – Я как раз шагал. Искал снежного человека. А нашёл… сами понимаете что.
– И я нашла, – улыбнулась, вспомнив о давней удаче, Извергиль. – И застала ещё профессора Чадова живым. Это была така удача! Такое счастье!
– Так вы… не заключённая? – удивился Студейкин.
– Почему же… Для порядка и надёжности мне пришили шпионаж, осудили на двадцать пять лет, да только я этот срок давно уже отсидела.
– И можете уйти куда угодно?
– Да меня палкой отсюда не выгонишь! – с негодованием воскликнула Извергиль. – В этой работе весь смысл моей жизни! Изменить природу человека в лучшую сторону… Не скажу, что чувствую себя кем-то вроде Бога… Но его помощником здесь, на земле, – точно!
– Однако эксперименты по селекции человека во всём мире запрещены, – охладил её пафос Студейкин.
– Вот-вот! – с жаром подхватила Изольда Валерьевна. – Сою они, видите ли, улучшить хотят, а человека – нет! Им выгоднее иметь дело с дефективными представителями рода людского! А мы дерзнули изменить природу самого человека. И наши опыты увенчались успехом!
Студейкин не без ехидства и омерзения показал пальцем на косматое чудовище, стоящее во весь рост на деревянном постаменте в стеклянном кубе.
– Вот это вы называете успехом?
Извергиль как-то сразу сникла, сказала упавшим голосом:
– Ну-у… мы продолжаем изыскания. Теперь время кропотливой работы. Нам нужно решить проблемы бесплодия рабсилов, увеличения продолжительности их жизни с нынешних пятнадцати до пятидесяти хотя бы лет, повышения сопротивляемости их организма к некоторым инфекциям…
– Рабсилов? – переспросил озадаченно Александр Яковлевич.
– Да, именно рабсилов, – подтвердила Изольда Валерьевна. – Так мы называем выведенную в нашей лаборатории породу человека разумного, годного к тяжёлому физическому труду, бойца, не ведающего страха и усталости…
– Эти люди… то есть существа… много их удалось… э-э… произвести на свет?
– Тысячи две… – пожала плечами Извергиль. – Можно было бы и пять миллионов. Или миллиардов. Но мощности нашей лаборатории ограниченны. Да нам и этих хватает пока. А если понадобиться, мы за несколько лет развернёмся, поставим на поток и заселим ими всю планету. Это уже дело техники.
Глава одиннадцатая
1
Из глухого, как бетонный мешок, карцера Фролова забрали ночью. Впрочем, в тот момент он плохо ориентировался во времени суток, потому что в камере его содержали без света. И когда вдруг вспыхнула показавшаяся невероятно яркой утопленная в нише и забранная решёткой лампочка, у капитана милиции налились слезами глаза.
Гремя цепями, он поднялся с цементного пола и шагнул навстречу двум конвоирам, выросшим у порога и скомандовавшим ему кратко:
– Заключённый, с вещами на выход!
Особых вещей у Фролова не было, лишь тощий узелок с парой хлопчатобумажных носков, нательной майкой и ломтём черствого и жёсткого, словно кусок засохшей глины, хлеба, входящего в скудную тюремную пайку.
Капитана вначале долго вели по мрачным, плохо освещённым коридорам, и он вспомнил рассказы ветеранов органов внутренних дел о том, что в прежние времена приговорённого стреляли так: выведут из камеры вроде как на этап, а потом, улучив момент, всадят пулю в затылок. Такое, украдкой, неожиданное для заключённого исполнение приговора к ВМН считалось более гуманным, чем демонстративный расстрел у стены.
Однако выстрела не последовало, и в конце длинного пути милиционер оказался в тёмном дворе, освещённом яркими звёздами на небосводе да фонарями над высоким забором.
Фролов поёжился от ночной прохлады, но конвоиры не дали ему оглядеться как следует. Ткнули стволами автоматов под рёбра:
– Вперёд! Шире шаг! По сторонам не смотреть!
Он шёл по скрипящей шлаком гаревой дорожке мимо череды серых бараков с чёрными провалами неосвещённых окон, запретной зоны, подсвеченной тускло качающимися с лёгким повизгиванием лампами под железными плафонами и обозначенной едва различимыми во мраке нитям колючей проволоки и клубящейся над землёй «путанкой», способной мгновенно стреножить дерзкого беглеца.
Затем, пнув сапогом окованную железом дверь вахты и показав какой-то документ часовому, конвоиры вывели милиционера за ворота лагеря. Здесь к ним присоединился ещё один, с дышащей хрипло овчаркой на коротком поводке. Собака, натасканная на зеков, тут же принялась рычать утробно, скалить на Фролова ослепительно-белые клыки, а конвойные указали на белеющую смутно поодаль между высоких сосен просеку и, разрезав ночную темень лучами карманных фонариков, приказали:
– Вперёд марш! При попытке к бегству стреляем на поражение!
Несмотря на ночную пору и вожделенную близость тайги, где так легко затеряться от погони, капитан и не помышлял о побеге. В ножных кандалах, которые он поддерживал обеими руками у живота, по бурелому далеко не уйдёшь. Да и в том, что суровые, насторожённые конвоиры мигом пресекут попытку к бегству автоматными очередями, сомневаться не приходилось. А тут ещё этот свирепый, похожий светло-серым окрасом на волка, пёс… И потому, позвякивая в такт шагам цепями, Фролов брёл по тропе, подсвеченной фонарями конвоиров, и со скрытой радостью размышлял о том, что в ближайшее время его, вероятнее всего, не убьют. Иначе, не напрягаясь особо, кокнули бы прямо там, в подвальном помещении карцера, а не гнали под усиленной охраной невесть куда сквозь ночную мглу и таёжную чащу.