Анри Барбюс
Шрифт:
Весь мир всколыхнула весть о конгрессе. «Конгресс!» — слово это не сходило со страниц газет, работали инициативные комитеты и группы, возникали сотни митингов.
27 августа 1932 года во Дворце автомобильной промышленности в Амстердаме открылся Международный антивоенный конгресс. Советской делегации во главе с А. М. Горьким и H. М. Шверником был запрещен въезд в Голландию. В послании Амстердамскому конгрессу А. М. Горький писал: «От лица советской делегации горячо приветствую Конгресс. Желаю членам Конгресса полного и глубокого единодушия в отрицательном отношении к империалистам, организаторам мировой бойни. К сожалению, в силу осторожности правительства Голландии я лишен права непосредственно участвовать в Конгрессе. Я не отрицаю за врагом его права на трусость, но в данном случае трусость кажется мне непонятной».
Эта «речь, которая не была произнесена», речь Горького была прочитана перед двухтысячной массой делегатов. Стоя слушал ее конгресс.
«От начала до конца конгресса его душой был Анри Барбюс, — писал Ромен Роллан об Амстердамском конгрессе. — Бесконечно утомленный, с осунувшимся лицом, сгорбившийся, худой, Барбюс, казалось, свалится под бременем, которое выпало на его долю… Но он, спокойный, терпеливый и настойчивый, сначала до конца непоколебимо сохранял то беспристрастие, которое было обещано и обеспечено…». «…И если звон коммунистических колоколов заглушал другие, то это потому, что другие «пастухи» не только уклонились, но мешали своему стаду прийти туда (прошу прощения за этот образ! Я пишу в Швейцарии и ко мне доносится с гор звон колокольчиков)».
Как грозный зов набата, раздавался на конгрессе гневный голос Барбюса, снова провозгласившего «Я обвиняю!» — «J’accuse!». Уже одним этим словом он соединил современное антивоенное движение с традицией борьбы с милитаризмом, восходящей к известному событию 1898 года, когда Эмиль Золя обратился с открытым письмом к президенту Французской республики.
Речь Барбюса была речью коммуниста, требования его были предельно отточены, обвинения его шли как бы от самой истории, от самого народа. Это был шедевр ораторского искусства Барбюса. И это было слово-действие.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
…20 сентября 1932 года Маргарита Ивановна Соловьева и Вава торопились на Белорусско-Балтийский вокзал. Их радовала растущая у них на глазах популярность Барбюса. С каждым приездом в СССР его узнавали больше, понимали глубже.
Площадь у вокзала заполнена народом. С трудом пробиваются они через цепи солдат, сквозь толпу комсомольцев. Они читают приветственные слова на транспарантах: «Да здравствует Амстердам!», «Привет мужественному борцу против войны и фашизма!», «Добро пожаловать, Анри Барбюс!»
Наш паровоз, вперед лети, В Коммуне остановка… —песня, сама летучая, стремительная, реет над колоннами.
Мать и дочь бегут по перрону вместе с другими. Вагон Барбюса виден издалека. В его окнах — красные флаги. На площадке — знакомая высокая фигура в пальто нараспашку.
Крики «Ура!». Гром оркестра. Барбюс, усталый, растроганный, счастливый, слушает «Марсельезу». К нему тянутся руки, молодежь скандирует: «Привет борцу за мир и единство!», «Привет другу СССР!»
Митинг вспыхнул на площади без подготовки, стихийно. Бела Иллеш сказал несколько слов, горячих, словно уголья подбрасывал. Восторженно приветствовал Барбюса комсомольский поэт Александр Безыменский, порывистый, искренний, растрепанный. Соловьева беспокойно вглядывалась в лицо гостя. Глаза его лихорадочно блестели. Руки были все время в движении, тонкие, нервные пальцы дрожали. В лице, во всей фигуре чувствовалась безмерная усталость. Он очень, очень изменился за три с небольшим года.
— Лишь бы был здоров! — попросту говорит Соловьева, наклоняясь к уху Аннет.
Они поехали в «Савой» — гостиницу, которую любил Барбюс.
По утрам он шутливо приветствовал «собрата по перу» — ученого дьяка, чей монумент возвышался неподалеку от «Савоя». Фантастические фрески Врубеля на фронтоне «Метрополя» возвращали его мысль к искусству.
В этот приезд Барбюса чествовали в Колонном зале Дома союзов.
Уже много раз он сидел в президиумах конгрессов, митингов, собраний, конференций, сотни раз выступал с речами. Но такого ощущения он никогда не испытывал. Ведь все, что сегодня говорилось, относилось к нему. Это было удивительное чувство. Сначала Барбюс смущался. Потом он ощутил, что все добрые и страстные слова принадлежат не ему одному, но тому великому движению, с которым он связал свою жизнь. И тогда он стал чествовать вместе со всеми мир, единство, антифашизм.
Выступали писатели; многих из них он уже знал. Федор Гладков, сохранивший в перипетиях своей трудной жизни удивительную юность души. Молодой мудрец Леонид Леонов, написавший своеобразную, очень русскую книгу «Вор». Бела Иллеш — соратник по МОПРу. Эгон Эрвин Киш, Анатоль Гидаш… И величественная в своей прекрасной старости Клара. Вечер был полон особого значения для Барбюса. Это было признание. Итог пройденного пути. И вместе с тем — напутствие и надежды, обращенные к нему.
Встреча с Горьким окрасила его пребывание в СССР большой радостью. В их отношениях не было больше холодка, возникшего в связи с ошибками «Монд». Великий русский учитель и французские друзья-коммунисты были правы, и Барбюс был рад признать их правоту, потому что, настаивая на своих ошибках, он отдалился бы от самого дорогого для него — от партии.
В вечер сорокалетнего юбилея Горького, в зале Большого театра, он снова тепло говорил с Алексеем Максимовичем. Горький познакомил Барбюса со своим сыном Максимом. И что-то новое открылось в этом глубоком и значительном человеке. Что-то интимное, семейное. Возникало представление о крепкой дружбе отца и сына, о молодой поросли, окружающей могучее дерево с великолепной гордой кроной.
…Сегодня доктора сообщили о болезни Горького. Барбюс взял листок бумаги и в правом углу вывел мелким отчетливым почерком: «6 октября 1932 г. Москва. Отель «Савой». Такие особенно важные для Барбюса личные письма он всегда писал сам. Он был в отчаянии, узнав о том, что Горький заболел после прекрасного вечера в Большом театре. Он выражал чувства братского восхищения и привязанности.
Барбюс выехал на Днепрострой. Его пригласили та открытие гиганта пятилетки, любимого детища советского народа. Ехали большой группой, вместе с московскими писателями.
Он ощутил то чувство единства, которое всегда обретал, попадая в советскую литературную среду. Его удивляли биографии тех, кто создавал новую литературу. Его познакомили с Панферовым. Барбюс еще не прочел роман «Бруски». Но их автор показался ему интересным человеком. Настоящий русский крестьянин, в прошлом пастух. Красивое, мужественное лицо, курчавая голова и голубые, неожиданно мечтательные глаза. Ему присуща добрая крестьянская «хитреца». Барбюс охотно принимает приглашение редакции «Октября». Хотя бы потому, что ему дорого само название — «Октябрь»!