Анри Барбюс
Шрифт:
Здесь есть память о русских школах и больницах, о колхозе близ Болшева, о пионерах Артека, о харьковских студентах, об одесских моряках, о путиловских рабочих и десятки знаков дружбы с горцами Закавказья. Здесь башлык и черкеска, подаренные ему в Кутаисе, шахтерская лампочка из Донбасса, глыба знаменитого уральского малахита.
Сюда, в Омон, к Барбюсу летом 1932 года приехал Морис Торез. Они ходили по аллеям разросшегося сада, говорили о вещах, так близко, кровно касавшихся их обоих, как и всех честных людей Франции.
Призрак фашизма навис над Германией, угрожая миру.
Торез был мрачен, резче обозначались морщины у рта. Тени бороздили большой лоб с закинутыми назад волосами.
Французские коммунисты укрепляли связи с немецкими товарищами, всегда готовые помочь им.
Их тревога была не напрасной. 30 января 1933 года Гинденбург призвал Гитлера к власти.
Черная ночь окутала Германию.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Бруно жил по чужому паспорту. Документы были другие, и наружность другая. Он отрастил небольшие усы; ставшие привычными за последние годы очки он не носил. Ему было трудно без них, но зато это сильно меняло его облик.
В майский вечер, очень душный, пропитанный смешанным запахом бензина, сигарного дыма и молодой листвы, Бруно долго сидел на террасе маленького кафе. Это было тихое кафе на берегу пруда, посреди которого на крошечном искусственном островке бил фонтан. Струи его, подсвеченные снизу, возникали из горки камней, то розовые, то зеленые, то сиреневые, крутыми параболами прочерчивая сумрак. И лебеди, кружившие по воде, тоже становились то розовыми, то зелеными, то сиреневыми.
Сидящие за столиками бросали им крошки хлеба и умиленно следили за гибкими и плавными движениями величественных птиц с их необыкновенно расцвеченным оперением.
У Бруно сложилась профессиональная привычка. Почти механически он оглядел сидящих рядом. Но удивительно спокойным казалось все вокруг. Справа и слева только влюбленные парочки: молодые люди спортивного типа в недорогих пиджаках и девушки, скромно одетые, с косами, уложенными на затылке.
Бруно ощутил, как привычное напряжение покидает его. Он сидел, погруженный в свои мысли, в свои воспоминания. Он умел ценить такой вот вечер, островок покоя, крошечный, как искусственный холмик из камней посреди пруда.
Вдруг он вздрагивает. Приходит в себя. Слышна ясно барабанная дробь. Она приближается, нарастает. Резкие, отданные деревянным голосом, команды на минуту заглушают бой барабана.
По улице идет колонна штурмовиков. Через зеленую изгородь видно мелькание коричневого и черного, черного и красного. Коричневые мундиры, черная свастика на красных повязках. Черная свастика на красных полотнищах. Запах кожи и дешевых сиrap, к которому примешивается чад смоляных факелов. Факельное шествие…
Они прошли, но их запах как будто осел на всем окружающем. Легкий ветер не может его смыть.
Все как было, и все другое вокруг. Бруно увидел убогость мещанской затеи с этими подсвеченными лебедями. И мизерность темной лужи с жалкой кучкой камней посредине. А эти парочки? Парни из нацистского союза молодежи. И девушки, причесанные так скромно потому, что это новая мода «гитлер-медхен»!
Ему осточертело здесь. Он расплатился и вышел, не допив своего штейнхегера.
Но и на улице что-то изменилось. Он попал в безмолвное и сильное течение, увлекавшее его к центру города, куда устремлялась толпа, не говорливая, не оживленная, как бывает в дни празднеств или спортивных состязаний. Сосредоточенно, упорно люди шагали в вечернем свете, скучном, тусклом: «Немцы, будьте бережливы!» В молчании: «Остерегайтесь шпионов!» В темпе барабанного боя: «Каждый немец — солдат фюрера!»
Бруно очутился на площади перед самым университетом. Впереди него теснилось множество людей, и ему не было видно, что там происходит. Но в это время конные шупо стали выжимать публику, освобождая место в центре площади. Полицейские крутились в тесном пространстве, подымая на дыбы своих крупных холеных коней. Храпящие, роняющие пену животные казались в свете факелов фантастически огромными, как и всадники.
Мгновенно передние ряды оказались отрезанными со всех четырех сторон — так отрезают края пирога, не помещающегося на блюде. Бруно оказался впереди и видел все. От центра площади его отделяла только цепь штурмовиков, которые, широко расставив ноги и держа руку на кобуре пистолета, стояли вперемежку с полицейскими.
Другие, в таких же коричневых рубахах, с засученными рукавами, хлопотали у поленьев, сложенных в центре площади. И теперь Бруно увидел, что там зажжен костер, пламя которого жадно пробивается снизу, быстро охватывая сухое дерево. Вскоре языки его взметнулись вверх. В его мощном свете огни факелов поблекли, как свеча при дневном свете. Стало видно далеко кругом. Бруно показалось, что справа, вдалеке, где высились колонны гробницы Неизвестного солдата, вспыхнул багровый отсвет.
Вокруг костра стояли грузовые машины. Брезенты, покрывающие кузова, были откинуты, и люди увидели их груз. Это были книги. В строгом порядке, поочередно на" каждой машине раздавался возглас, усиленный репродукторами и умноженный гулким эхом.
Люди в коричневых и черных рубахах со знаками свастики потрясали книгами и кидали их в огонь. Угрожающе раскатывая «р», они возглашали:
— Я пр-р-редаю огню сочинения Гейне!
— Сжигаются книги Золя!
Каждое имя встречалось ревом в коричнево-черных квадратах, выстроенных за машинами.
Костер разгорался, выкрики становились все чаще. Книги падали в огонь разноцветным дождем: строгие фолианты академических изданий и красочные томики для любителей. Раскрываясь на лету, трепыхаясь, они падали в пламя, как птицы с подбитыми крыльями.
Все чаще и неистовее звучали имена, принадлежащие миру. Их славу не могли отнять ни огонь, ни вода, ни мракобесие.
Отблески огня на касках метались в дикой, разнузданной игре. Фигуры палачей на грузовиках бросали причудливые тени на брусчатку мостовой.
— Я бр-р-росаю в огонь книги Бар-р-рбюса! — Грозное «р-р-р» прокатилось, как рычание.
Эхо ответило стоном вдалеке, у могилы Неизвестного солдата. Пламя поглотило новую пищу, выросло, вознеслось до облаков, и они тоже стали багровыми.