Античный роман
Шрифт:
После такой речи разбойники не рукой, а всей душой проголосовали за его предложение. Мне же, слушавшему все это своими длинными ушами, что оставалось делать, как не оплакивать себя, который завтра будет не более чем падалью?
Книга седьмая
1. Едва, разогнав мрак, забрезжил день и сверкающая колесница солнца все кругом осветила, как пришел какой-то человек из числа разбойников (на это указывали приветствия, какими они обменялись друг с другом). Сев у самого входа в пещеру и переведя дух, он сообщил своим товарищам следующее.
— Что касается дома Милона Гипатского, который мы на днях разграбили, то тут мы можем, отложив всякую тревогу, успокоиться. После того как вы все имущество с величайшей смелостью растащили и вернулись в наш лагерь, я вмешался в толпу местных жителей и, изображая то горесть,
2. Как на немаловажное доказательство его злодеяния указывалось на то обстоятельство, что в ту же самую ночь, за минуту до нападения, он куда-то бежал и до сих пор не появляется; к тому же ему легко бы найти и средство на случай побега, чтобы как можно быстрее и подальше скрыться от обманутых преследователей, так как вместе с собой он увел и свою белую
лошадь, на которой мог бы удрать. Дома остался раб его, от которого надеялись узнать о преступных замыслах хозяина; по приказанию властей, его сейчас же схватили, заключили в городскую тюрьму; на следующий день, почти до смерти замученный различными пытками, он тем не менее не признался ни в чем подобном; тогда послали на родину этого самого Луция большое количество уполномоченных, чтобы они нашли виновного, подлежащего наказанию за преступление.
Покуда он это рассказывал, сравнил я прежнее благоденствие счастливого Луция и нынешнее прискорбное положение злополучного осла, вздохнул из глубины души и подумал, что, право же, не без основания мудрецы седой древности считали Фортуну слепой и даже совсем безглазой и такой ее и изображали. Она всегда дарами своими осыпает дурных и недостойных и никогда рассудительностью не руководится, выбирая себе баловней среди смертных, и с теми больше всего водится, от которых, если бы зрячая была, бежать должна была бы; а что хуже всего — создает превратные и даже противоречащие действительности мнения о нас, так что негодяй увенчан славим порядочного человека, а ни в чем не повинные становятся добычей губительного злоречия.
3. Я сам в конце концов, которого жесточайший ее натиск обратил в животное и довел до презренного жребия четвероногого, — участь, способная в самом несправедливом существе возбудить жалость и состраданье, — теперь навлек на себя обвинение в разбойничьем поступке по отношению к моему горячо любимому хозяину. Пожалуй, вернее было бы назвать такой поступок не просто разбойничьим, но поистине отцеубийственным. И у меня не было возможности не только что защищаться, но даже и возражать. И вот, чтобы молчание мое перед лицом столь гнусного обвинения не было истолковано как знак согласия и примета нечистой совести, я, потеряв всякое терпение, хотел воскликнуть только: «Не виновен!..» Но без конца издавал лишь первый слог, последующее же никоим образом не мог вы-юворитъ, все оставаясь на том же месте и ревя: ‹'Не, не!» — как ни придавал округлости отвислым губам своим. Но что за польза жаловаться на жестокость судьбы, когда она не постыдилась сделать меня ровней и товарищем моего собственного коня, слуги моего, на котором я прежде ездил верхом?
4. Среди этих обуревавших меня размышлений одна забота давала о себе знать сильнее других: как только я вспоминал, что решением разбойников осужден быть погребальной жертвой духу девушки, я взглядывал каждый раз на свой живот и, казалось, готов был уже разрешиться от бремени несчастной девицей. Меж тем человек, сообщавший перед тем ложные обо мне сведения, вытащил зашитые у него в край платья тысячу золотых, взятые, по его словам, у различных путников, и пожертвовал их, как человек честный, в общего кассу, затем принялся подробно расспрашивать о здоровье своих сотоварищей. Узнав, что иные из них, притом храбрейшие, при различных обстоятельствах, но каждый с неизменной доблестью, погибли, начал он уговаривать на время вернуть проезжим дорогам безопасность и, строго соблюдая перемирие, прекратить всякие стычки, а заняться главным
5. С его словами все единодушно соглашаются и решают и того принять, который считался как бы уже одобренным, и других искать для пополнения шайки. Тогда говоривший вышел ненадолго и приводит какого-то юношу огромного, как и обещал, с которым вряд ли кто из присутствовавших мог сравниться, — ведь, не говоря уже об общей плотности телосложения, он на целого голову был выше всех, хотя на щеках его едва пробивался первый пушок, — прикрытого еле державшимися на нем пестрыми лохмотьями, через которые просвечивали отличавшиеся дородностью грудь и живот.
Вновь пришедший произносит следующее «Привет вам, клиенты бога сильнейшего, Марса, ставшие для меня уже верными соратниками; мужа великодушного и пылкого, с радостью к вам приходящего, с радостью и примите Охотнее я грудь под удары подставляю, чем золото себе грабежом доставляю, и сама смерть, что других страшит, мне придает еще больше отваги. Не считайте меня нищим или доведенным до отчаянья и не судите о моих достоинствах по этому рубищу. Я был во главе сильнейшей шайки и опустошал всю Македонию. Я — знаменитый грабитель, тот самый Гем, чье имя повергает в трепет все провинции, и отпрыск отца Ферона, знаменитого, в свою очередь, разбойника, вспоенный человеческой кровью, воспитанный в недрах шайки, наследник и соперник отцовской доблести.
6. Но все прежнее множество товарищей храбрых, все богатство великое в короткий промежуток времени утрачены мной. Случилось так, что я совершил нападение на императорского прокуратора, получавшего оклад в двести тысяч сестерциев, но дела которого потом пошатнулись, так что впал он в ничтожество. Гнев божества скрестил наши пути… впрочем, так как история вам неизвестна, начну по порядку.
Был некий славный муж при дворе Цезаря, известный высоким своим положением, — сам Цезарь взирал на него милостиво. Его-то, оклеветанного по проискам некоторых лиц, свирепая зависть подвергла изгнанию. Супруга его, Плотина, женщина редкой верности и исключительного целомудрия, десятикратно разрешившись от бремени, снабдила крепким основанием дом своего мужа. Презрев и отвергнув услады столичной роскоши, эта спутница в изгнании и подруга в несчастье остригла волосы, сменила свои одежды на мужские, надела на себя пояса со спрятанными в них самыми драгоценными ожерельями и золотыми монетами и среди военной стражи и мечей обнаженных, бестрепетно разделяя все опасности, в неусыпной заботе о спасении супруга, непрерывные бедствия, как мужчина, выносила. Претерпев в пути много невзгод на море и на суше, приближались они к Закинфу, где роковой жребий назначил прокуратору временное пребывание.
7. Но как только достигли они актийского побережья (где в то время, перекочевав из Македонии, мы рыскали) и с приближением ночи, опасаясь морской качки, расположились на ночь в какой-то прибрежной харчевне вблизи своего корабля, — мы напали на них и все разграбили. Однако нельзя сказать, чтобы мы ушли, отделавшись незначительным риском. Лишь только матрона услышала, как заскрипела дверь, принялась она бегать по комнате и беспокойным криком своим всех переполошила, зовя стражников и слуг своих поименно, сзывая всех соседей на помощь, так что, не попрячься рое они кто куда, трепеща за свою безопасность, не уйти бы нам безнаказанно. По эта достойнейшая (нужно отдать ей справедливость) и исключительной верности женщина, заслужившая замечательными своими качествами милость божественного Цезаря, обратилась к нему с прошением и добилась быстрого возвращения из ссылки для своего мужа и полного отомщения за нападение. Как только пожелал Цезарь, чтобы не существовало братства разбойника Гема, — тут же его и не стало; такую власть имеет одно мановение великого императора. Вся шайка, выслеженная отрядами вексиллариев, была рассеяна и перебита, лишь я один, с трудом скрывшись, избег Орковой пасти следующим образом.