АнтиДиверсант
Шрифт:
Рука уже не раз тянулась к телефону, чтоб вызвать нотариуса и продиктовать завещание. И отдергивалась. Завещать нечего и некому. Жена умерла, дочь зарезана каким-то фанатиком в незлобивой Индии (сам Вождь рыдающе сообщил ему эту весть, вызвав в Берлин), сын «пал смертью героя» в африканских песках на глазах Роммеля, племянница не алчна и довольствуется малым. Да и бедным оказался он накануне смерти. Недвижимость, завещанная родителями, развеялась, потому что богатство, как и власть, требует каждодневного принятия решений, богатство надо холить и лелеять железными кулаками. Конечно, ему кое-что принадлежит. Но кончится война – и окажутся не имеющими правовой силы все акты Великой Германии о передаче ему, Вислени, еврейского концерна и акций многих фирм. Как родился – так и умрешь. Вне зависимости от того, что у тебя в кармане и кто тебя похлопывает по плечу.
По чьей прихоти оборвется его жизнь – не гадал. Исчезают постепенно те, кто был рядом с Вождем, уходят на задворки империи люди, знакомые с бытом вольного художника, солдата и канцлера. Вождь – временщик со скрытой тягой к самоубийству, и, спасаясь от грядущего возмездия, друг Адольф устраняет любимчиков, беря пример с большевистской банды. Где Видеман, командир батальона 17-го пехотного полка, которого боготворил ефрейтор Адольф Гитлер? Так и не стал Видеман генералом: мелкий дипломат, консул в Китае. Где шут Ганфштенгль, давший Вождю приют после разгрома путча и опекавший его долгие годы, пока не узнал, что Герингу дано указание: сбросить его с самолета, чтоб попусту не болтал? Где… Да много их, теперь настал и его черед. Тем более что оба Вождя – сообщники, равновеликие любовь и ненависть влекут их друг к другу, а у русского свои причины ненавидеть Вислени, который был с Риббентропом в Москве, который – сейчас это вспоминается сладостно – разрешил себе вольность, с явным отвращением отдернул руку, только что пожатую… Да и сам он, Вислени, преотлично понимает, что и с какой целью говорит, когда наставляет работодателей: «Медицинская помощь восточным рабочим?.. Обязательно. Но не наравне с немцами». Младенцу ясно, что большевики станут делать с теми, кто подбирал крошки с имперского стола, кто хоть краешком глаза увидел богатства Германии.
С усмешкой замечал за собой: на чудачества потянуло, на слова, что будто невзначай вылетают – как в добрые мюнхенские времена. Ни с того ни с сего задавал ассистентам каверзные вопросы, поинтересовался однажды: последним самолетом в окруженный Сталинград – презервативы доставили? Ответа не услышал, но насладился угрюмым молчанием ассистентов. Не хотел объяснять, почему едет в городишко, вроде бы ничем не примечательный… Ничто его не связывало с ним, ни разу там не бывал, хотя служба могла занести его туда в далеком 1918 году, когда он, ротмистр Вислени, вместе с конно-егерским полком прорывал жидкий, ослабленный революцией русский фронт. А раз могла занести, то пусть фантазируют в Берлине, придумывая славянку в набитом клопами номере гостиницы «Бристоль», куда он прибудет после утомительной процедуры общения с «народом». Из Кенигсберга – самолетом до Ганцевичей, ближайший фронтовой аэродром русских – в шестистах километрах, нападение в воздухе исключается, тем не менее самолет, настоял он, будут сопровождать два «Мессершмитта». Посадка – в 16.00. Десять минут на приветствия и представления, в город – для высшего обеспечения охраны – еще раньше прибудет Готтберг, с собой привезет человек двадцать, командование временно перейдет к нему, да и комендант гарнизона, побрюзжав, обрадуется сему. Кстати, присутствие так называемой общественности не предусмотрено, даже с хлебом-солью никого из местных националистов он к себе не подпустит. В 17.00 – совещание в штабе. В 18.00 – ужин там же, пища сугубо солдатская. В 18.55 – выезд из штаба и через 5–10 минут (маршрут будет внезапно изменен) прибытие к месту встречи с личным составом батальона и тыловыми службами, – всего один сеанс в бывшем клубе железнодорожников, а не два, как в Минске, да и, понятно, где наскребешь «публику». Речь и награждение крестами – полтора часа или чуть более, но строго по рижско-минскому регламенту. В 21.00 – конфиденциальное совещание с хозяйственниками. В 22.30 – его препроводят в этот восставший из небытия «Бристоль». Там, возможно, он и будет убит.
Гибель. Небытие. Уход в мир иной – под увертюру к «Парсифалю», которая будет звучать в нем победно, потому что со смертью мирило будущее Германии, прекрасной страны. Вглядываясь в лица тех, кого одарял он крестами, не мог не замечать ожесточения нации, решившей до конца сражаться с русскими. Поражение за поражением, а в глазах солдат и офицеров разгорается мужество отчаяния, в душах тот сгусток психической энергии, который передастся поколению, зачатому этими людьми, и лет через двадцать нация обретет себя, возродит былое могущество в каких-то иных формах и превратит поражение в победу.
Глава 19
По часам и минутам расписан почти суточный визит Вислени, и Скарута изучал передвижение высокого гостя по карте города. Аэродром как место совершения эксцесса исключен из расчетов, хотя там-то как раз в сутолоке встречи да еще когда не разберешься, кто свой местный, а кто из Минска… Нет, все-таки не там раздастся выстрел. Кавалькада машин, охраняемая бронетранспортерами, нападению не подвергнется, местность голая, дорога саперами проверена, неизвестно еще, в какой машине повезут Вислени. Штаб отпадает, там все прозрачно, да и Клемм туда не сунется. Проникновенная речь и вынос даров обойдутся, пожалуй, без эксцессов: офицерам предложено быть без оружия, солдаты подвергнутся обыску, клуб осмотрен местными саперами и службами охраны из Минска, да и Вислени занервничал, завел собственных телохранителей, где они и кто они – неизвестно. Вислени указал – гостиница «Бристоль», а таковой не было, но ведь не с неба же взял он это название. Пришлось обращаться к старожилам, те вспомнили, что да, была такая гостиница еще до революции, потом превратившаяся в постоялый двор для разных командированных, сейчас там такой же двор, но для полевой жандармерии. Можно предположить, что в бывшем «Бристоле» останавливался когда-то Вислени, здесь, наверное, его одарила любовью либо местная аристократка из полячек, либо зачуханная уборщица, – кто именно, зависит от всплеска чувств. Так или не так, но убит Вислени будет в «Бристоле», время подстегивает убийцу. Как свидетельствует опыт, высокого гостя никогда не укладывают наповал сразу по приезде, с каким-то сладострастием ему дают порезвиться в первые часы визита, эта задержка с вынесением приговора – почти обязательна, она милосердна даже, ибо дает осужденному время на прощание с жизнью, готовит его к встрече с иным миром, расслабляя заодно, да и убийце надо насладиться смакованием тайны, ведь только он знает, что через несколько часов этот увешанный побрякушками властелин станет обыкновеннейшим трупом.
Значит, послезавтра произойдет это, 13 сентября – только в этот день, и никак не на следующий, потому что ночь – тот рубеж, который преодолеет охрана, понявшая в день приезда, что упущено ею, какие провалы в, казалось бы, тщательно разработанной схеме; охрана вживется в ритм города и, следовательно, в образ действий возможного убийцы, охрана помудреет.
Глава 20
И Скаруту потянуло к дому, где когда-то была гостиница «Бристоль». Чтоб не привлекать внимания – взял извозчика, проехался по городу, где наводили марафет. Ударными темпами завершался ремонт комендатуры, горожан выгнали на уборку улиц, по которым проследует Вислени. Два подпольных очага разврата, откуда триппер растекался по фронтовым дивизиям, прикрыли. Решено было о театре докладывать так: самовозгорание. Ужесточили контроль на въезде и выезде, укрепили полевую жандармерию. В официальном публичном доме (один на три санатория) срочно приодели девиц, памятуя о старческих капризах Вислени, который по примеру Вождя частенько менял свои маршруты.
У гостиницы остановился, глянул – и присвистнул мысленно. Да, идеальное место: узкая улочка, многооконный дом напротив, деревья с еще не опавшей листвой, дворы…
И Клемм, капитан Юрген Клемм, стоит напротив будущей резиденции Вислени, нате вам, пожаловал собственной персоной. Что ж, все понятно: исполнитель приговора, вынесенного Москвой, тоже присматривается к месту будущей акции. Тот самый, что безуспешно – пока! – уламывал своих начальников отложить, по крайней мере, исполнение приговора. Тот, который, влезая в доверие к Бахольцу, обеспечивал сохранность эшелона с ценностями грязного дельца. И узнал у него, как и где встретят Вислени. Взялся наконец-то за дело! Заиграла ихняя партийная совесть!
Скарута вздохнул глубоко и радостно. Он сталкивался с этим человеком в подъезде, в офицерском клубе, да и Бахольц как-то представил их друг другу. Глухое раздражение вызывал Клемм – из-за того, что ненасильно, ненавязчиво нравился, – этот секрет обаяния большого шпиона так, наверное, никем никогда не раскроется, а у русских агентов еще к тому же и отчаяние проскальзывало всегда, объяснимое тем, что их не жаловали там, у себя.
Он подкатил к Юргену Клемму, похлопал по кожаному сиденью коляски:
– Капитан! Какие еще дела в такой день… Такое утро… Мы ведь соседи… (Клемм уже сел рядом, протянул руку.) Нет, нет, не в казино, там еще закрыто. Но у вас-то есть в этом богом проклятом месте любимое местечко? Должно быть, вы ведь, простите за слово, проныра, чему я завидую…
Куда ехать – Клемм сказал. Ввел Скаруту в миленькое кафе. Сели, потрепались о прелестях буфетчицы – тема, традиционная для всех мест, где офицеры пили. Друг на друга посматривали весело, открыто. Клемм осведомился: не в военной ли разведке служит сосед по дому – и получил утвердительный ответ. Затем (во вздохе была грусть) выразил сожаление: жаль, очень жаль, ему ведь для срочной консультации требуется юрист, причем не столько военный юрист, сколько обычный знаток семейного права. Дело в том, что его глупо, подло обманули, и кто, как вы думаете?
«Московское начальство!» – про себя хмыкнул Скарута…
– Обманули… – горько констатировал Клемм, и Скарута насторожился. – А юриста поблизости нет. И мне хочется вам, как старшему товарищу по общему делу («Эка метит куда!»), рассказать об этом обмане. Возможно, слово ваше поможет мне… Так вот, в начале этого года я, не вылезавший из боев («Охотно верю!»), получаю письмо из глубокого тыла от совершенно незнакомой мне девушки по имени Трудель («Скорее – Маруська или Нинка…»), которая предлагает мне руку и сердце…