АнтиДиверсант

Азольский Анатолий

…Возраст не тот, годы сказываются, а то бы я принял ваше приглашение, на лекционное турне я не рассчитываю… что?.. да?.. об этом стоит подумать… еще кофе?.. Да, да, сейчас продолжу… Так вот, ушли они, Клаус и Роберт, а я проворочался всю ночь, я вставал не раз, смотрел в ночной Берлин, засыпал, вздрагивал, вставал, – нет, нет, не на меня намекали мои шефы, я был уже староват для акции мирового значения, мне пошел сорок пятый год, я не умел ни прыгать с парашютом, ни стрелять в подброшенную монету, ни закладывать мины под мосты, но я же был и единственным, только я мог найти человека, о котором говорили Клаус и Роберт, идея-то, кстати, родилась в воображении Клауса, более приземленный Роберт был зато силен в тактике, обработка всех деталей операции доставалась ему, он и посвятил меня – Клаус при сем помалкивал – еще в одну особенность намечаемой акции: она должна быть не просто одноразовой – это понятно, тут не надо разъяснять, повторить покушение никто не позволит, но и совершиться как бы экспромтом, как бы невзначай, ни одно ведомство не должно о ней знать, ибо совсем недавно провалилась тщательно разработанная операция такого же направления. Всесторонне подготовленный агент был отправлен за линию фронта, снабжен специально сконструированным оружием и – провалился, едва оказавшись в расположении Красной Армии, впустую были хлопоты трех ведомств, служебное расследование еще не закончено, еще полетят головы, но кое-что Роберт выложил из своего портфельчика, лежавшего в чемодане под швейцарской снедью; что было в портфельчике – я изучил, на что ушел час. Роберт и Клаус варили кофе да посматривали в Карлейля, и по прошествии часа я указал двум разведчикам, какие ошибки совершили разработчики неудавшейся операции, и самая главная ошибка в том, что нельзя было немцам поручать задание такого масштаба, уж очень они пунктуальны и преисполнены сознанием ответственности, из-за чего тотально не доверяли агенту, русскому. При подготовке и подгонке его они сделали, кажется, все, чтоб тот провалился, обложили проверочными ловушками, психику измотали, подсунули ему радисткой заагентуренную бабу, его же любовницу, тем самым связав ему руки, еще более глупо поступили, когда экипировали агента, – оружием выбрали миниатюрную реактивную ракетную установку, прикреплялась она к руке, в испытании и доработке снарядика участвовали десятки людей; радиоперехват установил, что советская разведка осведомлена о полигонных испытаниях этого фаустпатрона, надо бы отменять операцию, но ответственность, ответственность, кто же признает себя дураком, а идиотизмы дальше пошли косяком, достаточно сказать, что исполнитель выбрасывался за линию фронта в реглане того образца, что принят в Красной Армии, и такого кожаного реглана почему-то среди трофеев не нашли, шили реглан в частном рижском ателье, о котором доподлинно было известно: среди портных – подпольщики. Агентам придали мотоцикл с коляской, куда вмонтировали рацию, такой груз требовал посадки самолета, причем до самого последнего момента неясно было, а что делать с летчиками, если самолет будет поврежден и ему не удастся взлететь, самолет же, вот уж дурость немецкая, выбран был специализированной конструкции, готовили его к вылету тщательно, то есть опять с привлечением людей, которые на учете, на одного человека трое учитывающих; и одно полезное обстоятельство извлек я из портфельчика Роберта: тот исполнитель, имя которого ждут от меня, ни на кого рассчитывать не должен, только на себя, мы натянем тетиву лука, а стрела сама должна вонзиться в цель, управляя собственным полетом, имя же этого человека, вся предыдущая жизнь которого была подготовкой к решающей стадии существования, имя его…

Нет, не сразу сказал я Клаусу и Роберту, что есть у меня такой человек, что я подумал о нем в тот момент, когда зашуршали у подъезда шины «хорьха», память о нем вросла в мякоть полушарий – о человеке этом я слышал в лагере, а потом и на пересылке; было это в году эдак тридцать девятом, увидел же я его в сорок втором, на Украине, меня послали туда разбирать склоку, возникшую из-за умопомрачительного по комизму обстоятельства, вам, джентльмены, полезно будет услышать эту историю, вы ведь посиживали в библиотеках и корпели в архивах. Заключалась история в том, что люди Розенберга, эти воры от культуры, решили вывезти в Германию один архив с документами грандиозной исторической важности, но когда глянули, как эти документы содержатся, в каких условиях, то пришли в ужас. Большевики ведь бастарды, а бастарды до помешательства ненавидят любые документальные свидетельства своей незаконнорожденности, прошлое для них – повивальная бабка, что помогала плоду покидать отнюдь не царственную утробу, они всю историю до октября перечеркнули бы жирным крестом и все архивы свалили бы в общий костер, но в бастардах еще и подсознательное преклонение перед законным наследником, который когда-нибудь да погонит их с трона, потому-то кое-что и сохраняется; что же касается упомянутых мною архивов, то разъяренные немцы арестовали всех музейных работников и готовы были расстрелять их за преступное отношение к культурным ценностям, тут-то и обратились ко мне не сами арестованные, а профессора из Веймара и Берлина, через Клауса, тот – Роберту, словечко того оказалось действенным, меня и послали в музей. В ресторане для немцев я и встретился с обер-лейтенантом Рымником, о котором надо

было говорить с самого начала, с того момента, когда вы спросили меня, он вам нужен, господа, он – Антон Иванович Рымник, фамилию его немцы сперва писали, как Римник, а потом уж совсем по-ихнему – Римнек. Представьте себе маленький украинский городишко, сильный немецкий гарнизон, ресторан, входит среднего роста офицер, китель сшит не просто ладно, а с налетом изысканности, у классного портного, и что сразу обращало внимание – ноги, не сами ноги, мужские ноги в отличие от женских, а расстановка их при ходьбе, манера тела утверждать себя на поверхности земли, опираясь на безотказные, мощные, пружинящие конечности; при некоторой массивности фигуры походка казалась легкой, почти воздушной, но поступь свидетельствовала: этого человека с места не столкнуть, его и не согнуть, он, падая, всегда мягко опустится на землю, выпрямленным, стреляющим с обеих рук, их тоже следовало бы отметить: нормальные человеческие конечности, но очень хваткие, обер-лейтенант мог бы не хуже обезьяны прыгать с ветки на ветку, висеть на них, раскачиваться… Превосходные психофизические данные, не мог я не восхититься ими. Мой собеседник, кисло наблюдавший за мною, язвительно промолвил, что офицер-то русский, фамилия его Римник, я бровью не повел, глаза – к тарелке, чтоб скрыть волнение, я вспомнил об Антоне Ивановиче Рымнике, уголовнике высочайшей квалификации, мы разминулись с ним на красноярской пересылке, его прогнали этапом сутками раньше, спустя же неделю по всему конвойному маршруту прошла весть о его побеге, очередном побеге, и пока я шел путем отца к Тунгуске, только и слышно было о Рымнике. Я напитался поразительными сведениями о нем, рассказывали те, кто врать не мог, и еще до Минска, до Кенигсберга, до украинского городка узнал я и понял, какой талант резвится на российских просторах, такие рождаются раз в столетие. И надо ж было судьбе, перед которой Рымник преклонялся, надо ж было року, фатуму, провидению отвлечься от своих прямых обязанностей в тот момент, когда в провинциальном цирке на истертой попоне юная шпагоглотательница родила мальчонку, которому лет бы на пятьдесят раньше закричать, стал бы тогда мальчик последним великим авантюристом планеты, а он прозябал с рождения в цирковой семье; циркачи объединены в одну семью, Антоша умел делать все, что вытворяли его братья и сестры, дядьки и тетки, и выделывал все с некоторым перехлестом, талант его не знал меры, а уж подначить, разыграть, выдать себя за другого не из-за денег или добычи, а ради смеха, это для него распустяшное дело; и неизвестно, на чем сфокусировались бы его дарования, если б не замели его в домзак за какое-то словечко на манеже, четырнадцать лет не помеха, но отмерили ему по-божески: три года, в эшелон – и на Соловки, где тогда, если верить молве, не жизнь была, а вольница, Антоша до них не доехал, сбежал, он вообще не умел подчиняться чужим, свои же – это цирк, его и ловили там, сколько бы ни бегал, а убегал он самыми невероятными способами, и промышлял тоже с фантастическими изысками, если уж воровал, то в особо крупных размерах, если наносил экономический ущерб, то исчислялся он миллионами, угнал ведь однажды вагон с мануфактурой, и во всех дерзких акциях – буффонада, потеха, Антона Рымника не оставляла мечта о цирке, куда рвался, где все так мило; дед вместе с Чинизелли основывал в Петербурге цирковой бизнес, и Антон не столько очищал сейфы и кошельки, сколько разыгрывал сцены на манеже, – нет бы ему пройти с наганом по вагону-ресторану да побросать в сумку отобранные портмоне: такой вариант представлялся ему скучным, Антон изображал работника НКВД, настигающего банду фальшивомонетчиков, предлагал пассажирам в ресторане проверить все купюры, нет ли среди них поддельных, и забирал их на экспертизу… Вот какой человек вошел в ресторан украинского городка, я узнал от собеседника, что делает Рымник здесь, потом, по возвращении, сообщил Роберту, какая феноменальная личность служит в пятом отделе, но тот не заинтересовался. Теперь же, когда я Клаусу и Роберту выложил эту кандидатуру, они ошеломленно смотрели друг на друга, как это прошляпили такую дичь, птицу такого полета, где у них были глаза, уши, кое-какие справки о Рымнике я навел, еще больше разузнали мои шефы, окрыленные надеждой. Рымник, оказывается, был в Берлине, совсем рядом, отлеживался после ранения, последний год он провел в Югославии, война для него стала продолжением гастролей, четвертым или пятым актом пьесы, занавес все не опускался, в войне Антон нашел себя, он уже куска хлеба не мог прожевать без ощущения сладости риска, опасности, когда нервы напряжены ровно в той мере, чтоб не перебирать, как в довоенных игрищах, через край, показал он себя в Югославии отлично, и если б не славянское происхождение, то на кителе его давно бы болтался еще и крест с дубовыми листьями; но не награды восхитили моих шефов, а неизвестное мне достоинство Рымника, его феноменальное умение стрелять, попадая в цель, из любого положения, при любой видимости, из любого оружия, искусство это всегда было при нем, мать его, помнится, показывала доверчивой публике фокус: духовое ружье прикладом к щеке, дуло смотрит за спину, в вытянутой руке зеркальце – и бывшая шпагоглотательница лупит по шарикам, видя их отраженными в зеркальце. Во все годы разбоев и побегов стрелять метко нужды не было, уроки матери вспомнились там, в Югославии, пистолет так обхватывался рукой, что становился неотъемлемым от тела, такой же частью тела, как глаза, лоб, подмышечная впадинка, и как нельзя было изогнуть направление взгляда, так и невозможно было отклонить пулю от той точки, в которую вонзался нацеленный глаз. И Рымник показал нам всем свое искусство, поднялся на второй этаж особняка, в пригороде Берлина, мишень в половину человеческой фигуры мы поставили на первом этаже. Антон, стоя спиной к окну, сделал внезапное сальто, ногами оттолкнулся от стены, вылетел в раскрытое окно, опустился на землю, успев пуля в пулю всадить в мишень обоймы двух пистолетов разных марок, затем мгновенным прыжком достиг стены и оказался в мертвой зоне, со второго этажа его не достать уже ни пулей, ни гранатой, – нет, я все-таки подозреваю, что Антон еще эмбрионом тренировался в утробе с крохотным пистолетиком в сморщенном кулачке… Особняк этот мы покинули, нашли скромненькую загородную виллу, обнесенную ажурно-решетчатой изгородью, два без малого гектара земли, лес, невдалеке психиатрическая больница, принадлежала вилла другу Клауса, секретарю посольства в Монтевидео, гараж был, бомбоубежище, где и отстреливал Рымник пистолет особой марки, не для него специально изготовленный, – мы учли провал парочки на мотоцикле, – а случайно найденный в Льеже, в музее оружия, калибр девять миллиметров, пули пришлось брать от другого пистолета, никаких официальных заказов, никакого грифа «секретно», вообще ни одного документа не написано, не напечатано, не оглашено и тем более не разглашено; как все это делалось – не знаю, техническая часть операции возлагалась на Роберта, мне же надо было заглянуть в душу Рымника, убедить, снять колебания, представить убийство И. Сталина рядовой операцией, мало ли людей, мол, убивают на войне, вот и этого надо шлепнуть – с такого примерно пассажа и начал я беседу с ним, а он переспросил: «Кого? Кого?..» – и, вновь услышав о Сталине, покачал снисходительно головой, придумают же люди… Он очень мне понравился при первом контакте, улыбающийся, серые спокойные глаза, та же памятная мне походка никогда не падающего человека, руки, которые не видны, то есть они есть, но что в них и как они действуют – это не замечается, располагающая к себе манера держаться, слабые люди такого человека бояться не будут, а сильные не осмелятся потревожить, остальные же доверятся ему, и, когда наши руки соединились в пожатии, мне в этом мире стало спокойнее. Антон Иванович казался человеком из нейтральной страны, где ни бомбежек, ни светомаскировок, ни боевых маршей по радио, ни сводок, ни уже вплетенного в сознание всех немцев страха перед неминуемым концом, бывший артист и налетчик с детства знал, что падение с высоты и ушибы, неудавшиеся номера и сорванные трюки – более чем убедительный повод для того, чтоб улыбкой приветствовать публику и посылать ей воздушные поцелуи, настоящий артист покидает арену с гордо поднятой головой. Антон Иванович Рымник ее и покидал в декабре сорок четвертого, когда Роберт привез его ко мне в пансион, хорошо чувствуя, что жизнь его пошла насмарку; предстоял последний полет под куполом, без лонжи, с неминуемым падением, русские вздернут на виселице, если американцы не сделают это раньше, он им крупно насолил, пристрелив в Триесте кого-то из их миссии, об англичанах и говорить нечего, он с ними сталкивался в Греции, французы в счет не шли, немцы из него все выжали, и если такого, как он, ненужного свидетеля еще не устранили, то только потому, что времени на него не оставалось. Да, прекрасно держался, превосходно выглядел, но глаз-то у меня верный, я видел: уже погас, уже на грани истощения, про буффонады и розыгрыши не помнит, похолодала душа его, но что-то теплилось еще, на мою русскую речь он отреагировал полупрезрительным поджатием губ, биографию мою принял, однако, хорошо, а когда узнал, что я в Брянске видел его семью, его цирк, то глянул на меня со скрытым вопросом, а как ты, мол, из этого бедлама будешь выбираться, и я пожал плечами, сам недоумевая, стоит ли прыгать с тонущего корабля, если море полно акул и до любого берега не доплыть, – так не лучше ли, сказал я, пустить пулю не себе в лоб, а в Сталина, и он вновь переспросил: «В кого, кого?..» Подали голоса Клаус и Роберт, сидевшие в сторонке, эти знали, как нужны артисту аплодисменты, и служебно-деловым тоном сообщили: в Европе – пятьдесят миллионов стреляющих мужчин, но только один из них способен выполнить то, о чем его просят, сама история вопит, сама Европа умоляет Рымника заступиться за нее, спасти ее от Сталина… Неожиданное препятствие обнаружилось, Сталин так вознесен был над Рымником, что тот не видел его, а угадывал по смутным очертаниям покоящееся в небе божество, надо было подтянуть верховное существо поближе к Антону, чтоб тот разглядел его, и я приступил к снижению образа, сказал, что вождь советского народа и продолжатель дела Ленина всего лишь грузин, да еще из той паскудной породы людишек, что в любой нации подвергаются насмешкам, что все, кто знал Сталина с детства, помнят о мелких подлостях этого кинто, мать не уставала его колотить за разные проделки, отец неизвестно кто, несчастный ребенок, на ногах по шестому пальцу, скрытен и мстителен, кое-какая поэтичность юношеской натуры давно исчерпалась эксами, нападениями на почти безоружных людей, в начале же так называемой революционной деятельности – подозрительные связи с полицией, их, возможно, и не было вовсе, но вся логика поведения указывает на то, что либо охранка выбрала его для будущего сотрудничества, либо сам он коснулся порога предательства, но даже если ни того, ни другого не было, то сам Иосиф Сталин внутренне, подлостью характера в любой момент мог стать провокатором, и, будучи позднее членом партийных и государственных органов, он вел себя так, словно с минуты на минуту ожидал губительного для себя письма, появления вдруг человека, перст которого воткнется в него, предателя, в таком вот ожидании существовал он и существует; вокруг него когда-то обретались люди, во многих отношениях лучше его, порядочнее, есть такие и сейчас, из-за мыслей о собственном убожестве Иосиф не мог не научиться смотреть на себя глазами этих людей, и то, что эти глаза видели, вынуждало его уничтожить этих людей, чтоб глаза их навечно закрылись; умерщвление стало потребностью, под любым предлогом из жизни изгонялись те, кто мог проницательно глянуть на хитрого и мстительного грузина, ну а то, что весь мир считает от рождения или опыта принадлежащим Сталину, то есть ум, искусство властвования и прочее, это все черты исторического процесса, его результаты, уже неотделимые от личности, мыльный же пузырь, вздутый эпохой, разросся до необъятных размеров и не лопается только потому, что никто не догадается проткнуть его пальцем, тем самым, который нажмет на спусковой крючок, и пуля наконец-то оборвет зло, покарает палача миллионов, существо, предвосхитившее всю мерзость национал-социализма, давшее ему символы, и лозунги, и систему власти, и не уничтожить Сталина – значит сохранить еще на пятьдесят, на сто лет несчастную, нелепую, смертоносную советскую власть в том виде, в каком она ныне существует, убить его – это поставить на его место другого, который в любом своем человеческом варианте окажется чуточку получше Сталина, что уже есть выигрыш, при новом властителе будущие отношения с союзниками претерпят кое-какие благоприятные изменения, хоть какая-то часть человечества заживет не в страхе… «А мне-то что? – возразил Рымник с натянутой усмешкой. – Где моя личная выгода? Где гарантия безопасности?» Ответили – квалифицированно – Клаус и Роберт, разговор, сказали они, сугубо мужской и абсолютно честный, предмет слишком серьезен для того, чтоб хитрить, обманывать или давать опрометчивые обещания, но они сделают все, чтоб, во-первых, Рымник все-таки остался жив и на свободе, а во-вторых, они согласны удовлетворить его разумные претензии к ним, если такового не произойдет, и в интересах самого Рымника операцию готовить в полной тайне, четыре человека – те, которые сидят за этим столом, – знают о покушении, никто больше не должен посвящаться, поэтому ответ на их предложение Рымник обязан дать в ближайшие часы, ни с кем не советуясь, сейчас все четверо поедут отсюда в предместье, в снятый особняк, там Рымнику дадут время на обдумывание, пусть сам, без принуждений решит исторический для мира вопрос: убить или не убить, быть или не быть… Антон прервал их, спросив отчужденно, насмешливо, а как поступят с ним, если согласия он не даст, уж не честным ли словом его удовлетворятся, на что Роберт суховато заметил: абвер уже в подчинении Кальтенбруннера, у них и у Рымника общий хозяин, но в данном случае предложение делается не от имени Имперского управления безопасности, а носит приватный характер; три человека, на свой страх и риск, просят четвертого выполнить их частное поручение, о каких-либо санкциях за непослушание и речи нет, либо они ударят по рукам, либо с миром разойдутся… «Хорошо, едем», – поднялся Антон, а я собрал кое-какие свои вещички, включая Карлейля, и продолжили разговор в особняке, поев и выпив, Клаус вновь намекнул на вознаграждение, и Рымник задумался, стал на бумаге чертить какие-то загогулины, потом вывел цифру, сумму, очень значительную, превышающую возможности саксонцев, да еще на анонима в швейцарском банке, и на лицах шефов отразилась неловкость покупателей, смущенных тем, что товар на витрине ой как нужен, а денежек – кот наплакал, а выглядеть ой как хочется богатенькими, – это вот смятение лавочников перед витриною берлинского универмага и увидел Антон Рымник, усмехнулся, по-русски обратился ко мне, очень серьезно спросил: эти-то – что за люди?.. И я ответил, что люди эти, немцы, со сверхзадачей, им уже начхать на Гитлера, на Гиммлера, на всех, им больно за немцев, попавших в тот переплет, в каком не одно уже десятилетие живут русские, они боятся, что красноармейский сапог вытопчет их нацию, немецкий народ они спасают; Клаус и Роберт, поднявшиеся из-за стола в момент, когда Рымник заговорил по-русски, посовещались и в некотором замешательстве сообщили: они могут вознаградить Рымника суммой, в пять раз меньше той, на которую он рассчитывает, и я по-русски подтвердил это Антону, – небогатые люди, сказал я о шефах, к тому же все операции с недвижимостью запрещены, Клаус мог продать имение умершей супруги, но кто сейчас его купит. «И я тоже небогат!» – отпарировал Рымник, но, кажется, неплатежеспособность работодателей уверила его в реальности и честности предложенного, кое-какие колебания еще сохранялись, и тут я нанес решающий удар: сказал, что у него, Рымника, есть и личные поводы не оставлять Сталина живым. Иосиф убил всю семью его, отец помер в лагере, мать тоже кантуется там… «Я знаю», – опустил голову Антон, а я продолжал: «Калинкиных помнишь?» Он вздрогнул: что с ними? Я выдержал паузу, Калинкины – это труппа лилипутиков, самое больное место Антона. «Расстреляны!» Он помертвел: за что? За то, ответил я, что они маленькие, что они лилипуты, что японцы тоже низкорослые, вот и решили в НКВД, что Калинкины – японские шпионы, взяли их на гастролях цирка во Владивостоке всех, самого Калинкина расстреляли сразу, остальных утопили вместе с баржой. «Бедные мои дети…» – прошептал он, потому что лилипутики всегда были его детьми, он в цирке за ними присматривал, он был судьей во всех ссорах Калинкиных, он был отцом их и строгим воспитателем, и гибель их, изуверский силлогизм НКВД, каким заражена была вся Россия, потряс его, он уже дал ответ молчанием, погружением в свою боль. Утром сказал, что начнет подготовку после того, как пятьдесят тысяч долларов окажутся в распоряжении женщины, имя которой ему известно, женщину же надо переправить в нейтральную страну, и пусть она даст ему весточку: все, мол, в порядке – только тогда он приступит к операции… Боюсь, джентльмены, вам известна эта женщина, от нее могла истечь информация, выключите поэтому ваш диктофон, дайте мне освоиться с тем, что она жива… что?… уже нет… мир ее праху, успела все-таки перед смертью наябедничать…

…В Берлине, сюда она попала через уманьскую биржу труда, строчила на машинке, не пишущей, а швейной, сама ли решилась уехать на чужбину или погнала ее судьба – об этом знал, наверное, Антон, случайно зашедший в кинотеатр и услышавший украинскую речь, знакомство продолжилось, женщина каким-то боком связана была с цирком, мать ее билетершей работала в Киеве, звали ее Верой, ту женщину, которая пошла смотреть «Золотого теленка», немцы поставили неглупый фильм по очень популярному в СССР роману, двадцать два года, красотой не блистала, о чем я догадался, еще не видя ее, у Антона с его фантастическим обилием ярких эпизодических баб не могло возникнуть привязанности к очень красивой европейской женщине, потянуло на свое, серенькое, скромненькое, но верное; возлюбленную он определил в группу специалистов при одном министерстве, сколотили группу из русских инженеров, конструкторов и технологов, работали на авиацию, никакими своими статями Вера к этой группе не подходила, но продажнее партийных функционеров никого, пожалуй, тогда в Германии не было, за взятку швею переделали в конструктора, дали очень приличные документы, их мы – я, Клаус и Роберт – изучили, полистали и ворохи полицейских донесений, решено было ехать к Вере мне и Роберту, Клаус остался при Антоне, до конца операции мы обязаны были следить друг за другом. Скромненькая квартирка, сама Вера очень привлекательна, но не для немца, черноволоса, что мы сразу отметили, планируя, как вывезти из Германии чистокровную украинку. Умер, горестно сказал я ей, Антон умер три дня назад, в Будапеште, там же и похоронен, перед смертью просил передать ей эту цепочку с крестиком и последнюю просьбу: целиком довериться человеку, который приложит к цепочке письмо от него. Она обмякла, стала меньше телом, ниже ростом, вся сжалась и смотрела на коленки, разглаживая ткань юбки, подняла глаза, спросила, страдал ли Антон, умирая, – нет, не страдал, ответил я, был в ясном сознании, чистый перед собою и Богом, зная уже, что страдания окуплены, что будущее Веры будет обеспечено. Роберт – переводил, разумеется, я – проникновенным голосом выразил глубокую скорбь, соболезнование и помощь по всем пунктам завещательной просьбы Антона Римнека, желания покойного – закон, нравственный долг, поэтому послезавтра Вера выедет в Швейцарию, а оттуда – в Испанию, у нее будут деньги, кончится война – пусть сама решает, как ей жить и где жить, и хотя брак с безвременно умершим церковью не освящен, прошу ознакомиться с паспортом на имя Веры Римнек, отныне она еврейка, так уж сложились обстоятельства, виновато заключил Роберт, которого даже Клаус не посвятил в тонкости с этим паспортом. Дело в том, что всю войну в Амстердаме испанский консул вытаскивал из Германии именитых и неименитых евреев, Франко за Пиренеями чувствовал себя в полной безопасности и готовился к миру после войны, задабривая так называемые сионистские круги, но к декабрю сорок четвертого года консул полулегальную деятельность свою свернул. Клаусу пришлось расшибаться в лепешку, Вера не догадывалась, чего стоила виза, на паспорт не глянула, пальцы ее разворачивали и складывали предсмертное послание Антона, им самим написанное, по-русски, правильно вчитаться в текст шефы не смогли, целиком доверились мне, но и я никакого иносказания не нашел в полусентиментальной чуши, кое-какие подозрения были, рассудил же я так: на расшифровку того, что написал Антон между строчек, уйдут годы, а сейчас дорог каждый час, что мы и сказали Вере, торопя ее, потому что Антону хотелось хоть издали глянуть на нее, и он глянул, втроем мы подъехали к вилле, машина остановилась метрах в пятидесяти от нее, я сменил Клауса, тот пошел к «Хорьху», Роберт и Вера прогуливались на виду Антона, потом шефы и Вера уехали, я нашел Антона очень неспокойным, утешил его, как мог. «Вы еще встретитесь», – пообещал я, имея на то некоторые основания, потому что видел: Клаус и Роберт делают все, чтоб Антон остался живым после смерти Сталина, помогала им в этом сама охрана вождя, полностью растренированная, на Сталина никто не покушался, все заговоры против него разрабатывались в его кабинете, профессиональных телохранителей никто не готовил, отсутствие их возмещалось уймой сексотов и топтунов, многократностью проверок, массовостью. Проникать в Кремль и втираться в окружение Сталина – это дело многих месяцев, акцию шефы планировали на середину января, жизнь грузина оборвется на Арбате. Этот участок маршрута казался охране самым уязвимым, был он досконально изучен, ни одного эксцесса не зафиксировано, – следовательно, притупление бдительности не могло не произойти, микродетали же покушения стали отшлифовываться в день, когда Клаус и Роберт предъявили Антону фотографию Веры у подъезда цюрихского отеля да записку от нее, адресованную мне: все в порядке, доехала, благодарю за хлопоты. «Ну, все…» – проговорил Антон и ладонями сжал виски. Переодели его в шофера, со стороны глянешь – ковыряется какой-то человек в гараже, возится с двигателем, запускает его, на этом шумовом фоне можно авиационный пулемет испытывать, не то что девятимиллиметровый кольт, а в подземный бункер Роберт привез образцы листовой стали, той самой, что утяжеляла «ЗИС» и «Паккард» Иосифа, первый же отстрел пистолета дал ненадежные результаты, надо было увеличивать начальную скорость пули, одновременно Клаус обрабатывал давно вышедшего на пенсию полковника, соратника Николая, бывшего начальника германской разведки, тот и поделился секретом. В Москве, оказывается, сиднем сидел не полностью одряхлевший агент, чуть ли не с Брестского мира законсервированный, австрияк, тенью проходивший по всем делам с убийством Мирбаха, большевики все оперативные материалы по нему благоразумно припрятали, очень уж подозрительными были некоторые детали. Перекрашенный в русского, старик безмятежно проживал на Дорогомиловке, по этой улице проезжал кортеж машин со Сталиным, и старик уловил кое-какие закономерности, научился по числу топтунов догадываться, один ли едет на ближнюю дачу Иосиф или прихватил с собою кого-либо из тех, у кого тоже есть охрана; дотошный старик по каким-то мелочам узнавал, по улице Фрунзе проскочит кортеж, по Арбату или разделится до Смоленской площади еще, причем никакая разведка заданий австрияку не давала, по личному умыслу работал, проверяя наблюдения вылазками на Арбат, где жили его внуки, – с этим стариком наконец связались через верного и незасвеченного агента, старик в нужный момент обещал дать Антону сигнал, а тот успеет с Афанасьевского переулка переместиться в точку, откуда и вгонит в Иосифа по крайней мере две пули, сам оставшись вне подозрений, на что нацеливались три варианта приближения к точке, в зависимости от погоды, людности Арбата. Один из них предусматривал протез вместо правой руки, сетчатая сумочка в ней с полубатоном хлеба и бутылкой молока, чтоб этими продуктами насытились глаза рассыпанных по Арбату соглядатаев, в левой же руке щупающие взоры увидели бы… что увидели?.. Я предлагал пацаненка лет пяти, прокат его обеспечил бы австрияк, у того страсть к цареубийству тлела с того заседания Уралсовета, на котором в июле восемнадцатого года шел расспрос одного из участников расстрела царя, на том заседании присутствовал еще один австрияк, позднее издавший в Вене мало кем прочитанную книжонку; так вот, наш австрияк старался в Москве из чувства ревности к сбежавшему из России соплеменнику… Я отвлекся, кажется, старческая болтовня, не осудите, что же касается Антона, то стрелял бы он настоящей, так сказать, рукой из-под пальто, в другом варианте Антон под видом топтуна фланировал бы по Арбату, их там понатыкано всюду, одинаково одетых, с одинаковыми мордами, стать неотличимыми от них – это для такого артиста, как Антон, плевое дело, да и третий вариант подрабатывался под обаяние Антона, что он собой представлял, этот вариант, я не знал, меня вообще держали подальше от деталей московской операции, да я в них и не вдавался, у меня была другая задача, я поддерживал в Рымнике огонь и был для него сразу и советником, и денщиком, и помощником, по вечерам мы отводили душу, вспоминая былое, бильярдную в Парке культуры имени Горького, пиво «Красная Бавария», Сокольники, тоже в некотором роде парк, про лагеря не говорили, чтоб не нагонять дурные сны. Антон, мне кажется, осуждал кое-какие эскапады свои, на части Европы был нацизм, на еще большей части – социализм, обе системы Антоном не сравнивались, его идеал государственного устройства покоился на нравах цирка, сольно ли ты выступаешь, в паре с кем-нибудь, в группе ли, но, будь добр, перечисли всех на афише, дай каждому выйти на манеж и делай все так, чтобы дети смеялись, а взрослые отбили руки, аплодируя… Спать ложились рано, себя Антон берег, тело свое отлаживал и отстреливал, как самодвижущееся оружие, трижды в день физические упражнения, алкоголь в незначительных количествах, пища советская, сдобренная кое-какими деликатесами. Вечерние разговоры наши тоже облагораживались временами, Антон вспоминал Веру, я рассказывал об отце, экскурсы в прошлое углублялись по мере того, как все отчетливее становилось: Антон уцелеет, а раз так, то самая пора обдумать пути отхода на запад, Антон хотел нагрянуть в Мадрид, к Вере, вернуться к цирковому делу и даже поработать с лилипутиками, оставаться в СССР после Арбата было бессмысленно; вот он и спросил однажды, а кто будет вместо Сталина, это ведь важно, кто воцарится в Кремле, от нового самодержавца зависит, с какой яростью полицейская, или как там она будет называться, служба помчится ловить убийцу, – что по этому поводу говорит наука, интересовался Антон, и ответить толком я не мог, дальняя история ответов не давала, ближняя, включавшая выстрелы на заводе Михельсона, мало что говорила, иногда мне кажется, что советский террор – это поиски тех, кто застрелил идею. Ворошилов, Молотов, Жуков – загибал пальцы Антон, высчитывая преемника Сталина, но ни одна из жутких фигур не вписывалась в интерьеры Кремля, где, конечно, будет бурное заседание монстров, чудища будут голосовать окровавленными лапами, кого именно потащат на трон – это зависит от реакции союзников, от положения на фронтах, от соответствия нового правителя сталинским планам переустройства Европы; увлекшийся Антон прочитал материалы по Касабланке и Тегерану, спросил, что такое «безоговорочная капитуляция Германии». Я же, пользуясь случаем, понемногу вводил в него нужные мне эмоции. Сейчас, сказал я, Иосиф дорожит согласием с союзниками, но тем-то каково: над всей Европой нависает десятимиллионная армия русских, вооруженная до зубов, самолетов и бомб столько, что разнести могут в клочья все города, танки рванут к Атлантике, ворвутся в Мадрид, – не ворвутся, охладил мои страхи Антон, не ворвутся! Опасения союзников, продолжал я, передадутся Сталину в наиболее приемлемой для него форме, спровоцируют его, вероломного от природы; победа над Гитлером послужит Сталину оправданием крови, которой он залил Россию, есть уже договоренность с союзниками о возвращении на родину всех оказавшихся на западе соотечественников, в руки НКВД попадут и те, кто осел в эмиграции, у кого уже внуки на чужой земле… «А с Венгрией что будет?» – неожиданно спросил Антон, приведя меня в замешательство. На кой черт ему эта Венгрия, подумал я, нашел о ком заботиться… и рассмеялся, понял, откуда у Рымника интерес к этой стране, ведь он циркач, а все циркачи, что удивительно, связаны братством. Какая-нибудь шайка-лейка с мартышками и медведем ни одной весточки не имеет от такой же шайки, эти кочующие из города в город труппы не переписываются, ни в какой объединяющей их корпорации не состоят, а, поди ж ты, все друг о друге знают, прекрасно осведомлены, что под звучным псевдонимом «сестры Шанелли» выступают Глаша и Дуня, одна Иванова, другая Сердюк, и так далее. Венгрия же – самая циркаческая страна Европы, здесь раздолье цыганам, с ними уживаются многочисленные бродячие артисты всех жанров, так что внимание Антона Рымника к этой стране было вполне оправданно, и я нашел ему материалы по Венгрии, Клаус передал мне досье на Хорти, на Салаши, на Ракоци, Роберт представил полную сводку боев, которые шли в Венгрии, русские уже приближались к Будапешту, с цыганами немцы покончили, с евреями медлили, разными способами еврейские караваны проскакивали мимо лагерей уничтожения и уходили к нейтралам. На этом казусе интерес к Венгрии у Антона пропал, весь еврейский вопрос казался ему несущественным, о нациях он судил с точки зрения мужчины, которого одаряли любовью и еврейки, и венгерки, и немки, и голландки, и прочие представительницы разных племен, но разбор ситуации в Венгрии пробудил у него желание заглянуть вперед, в будущую Европу. На карте ее он, сверяясь с разведданными Клауса, провел демаркационную линию, справа – тот, кого он ухайдакает на Арбате, слева – войска союзников, вдоль всей линии расставлены были вопросительные знаки, поскольку Сталин еще не договорился с Рузвельтом и Черчиллем о разделе Германии, кое-какие территориальные споры его карандаш решил с небычайной легкостью. Эльзас он бесповоротно отдал Франции и присудил ей громадную контрибуцию, воспротивился он проникновению Англии на Балканы, там же, объяснял Антон, славянское большинство, пусть уж оно достанется русским, крови они пролили больше, чем Англия и Америка вместе, да и в Греции англичанам делать нечего, греки – православные, сами оттеснят немцев, сами устроят свою судьбу, чем скорее, тем лучше, а то русские танки уже в Болгарии…

Такие вот разговоры текли над картой Европы, ни я, ни шефы мои не препятствовали этому переделу континента. Роберт откровенно радовался забавам Антона, они отвлекали агента от мыслей о будущем, время позволяло заниматься детскими, как они полагали, играми, потому что операция переносилась на конец второй декады января. У московского старика приболела внучка, он бегал по городу в поисках детского питания повышенной калорийности, эти хозяйственные заботы несколько раздражали шефов, зато новая партия патронов хорошо прошивала листовую сталь, обнаружился, правда, неприятный дефект – после пятидесяти выстрелов ствол пистолета изнашивался и терял свойства, удалось достать второй экземпляр; десять пробных выстрелов из него Антон произведет накануне переброски за линию фронта, одиннадцатый и двенадцатый придутся на Арбат, смерть неотвратимо приближалась к Иосифу, я же осторожно повел с Робертом разговоры о том, что не надо бы потворствовать Рымнику, не приведут к добру его шалости с послевоенной Европой, и Роберт, соглашаясь со мной, настоял все же на продолжении, употребил поговорку, которая в переводе на русский означала: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало; нервная система агента, прибавил Роберт, дороже, пусть расслабляется каким угодно способом, раз нет возможности подсовывать ему баб, что обычно делают. Клаус тоже отмахнулся, привел те же доводы, не разорался, когда Антон стал решать польскую проблему, ему близкую, он частенько бывал в Варшаве у Бах-Залевского, последняя командировка пришлась на восстание, где интересы Германии и СССР сошлись; Гитлеру плевать было и на лондонское правительство, и на люблинское, восстание задохнулось, к полному удовлетворению обеих сторон, и даже третья сторона, поляки, испытывали облегчение, у русских они клянчили продовольствие и боеприпасы, отнюдь не желая, чтобы те становились героями и спасателями Варшавы, ситуация, короче, настолько ясная, что выжать из нее еще что-нибудь практически невозможно; но Рымник вдруг воспылал ненавистью к Миколайчику и заявил, что немцы неправильно вели себя, контактируя с Армией Крайовой, да с украинскими националистами они зря якшались, ведь будущему правительству СССР, тому, которое придет на смену сталинскому, выпадут серьезнейшие испытания, у него возникнут обострения с Украиной, которая люто ненавидит Москву, и с Польшей, та начнет раздираться склоками, коммунисты прибегнут к обычным методам, стон пройдет по Речи Посполитой, кровь польется рекой, пошире Вислы будет она, поэтому стабильное государство на западе СССР обязано существовать, и не только Клаусу и Роберту надо это зарубить на носу, но и всем немцам будущих оккупационных зон, – это вот пришлось выслушать моим шефам и проглотить, а далее Антон пристыдил их, ведь надоест же им прятаться в гамбургских подворотнях, надо же им продолжать дело своих отцов, вновь создавать германское государство, и от того, что будет происходить в СССР после устранения Сталина, зависит их личная судьба!.. А как же, а как же, дурашливо поддакивали те, еще не понимая, в какую западню их тащат, они в СССР не жили, не знали, что там ликующими толпами идут на виселицы, они не были, Клаус и Роберт, зачумленными, и что вообще они знали о России, одни разведсводки да туманные, путаные и глупые представления о русской душе, вычитанные из Достоевского и подкрепленные жутью тех побитых войною славян, что готовились к заброске в тыл. Клаус и Роберт всерьез полагали: русские – законопослушные или обуянные религиозным смирением существа, из-за скученности и повальной спячки мечта русского – вырваться из национального обычая, сыграть несвойственную обывателю роль, пофиглярничать, поскандалить, наврать с три короба, в тягучей российской жизни такая смена ролей достигается пьянством, но когда пьют тотально, все сто пятьдесят миллионов, то единицы, либо непьющие, либо евреи, берут на себя роль вождей, героев, зовут к мировой революции, сжигают барские усадьбы, убивают сирот и вдовиц, грабят дочиста губернии, грех лицедейства в самом тумане Санкт-Петербурга, в убожестве русской провинции, и все литературные личности – сплошь фигляры, русскому человеку надо обязательно вырваться из косности бытия, чтоб проявить себя, и он, напроявлявшись, рвет на себе рубаху и покорно плетется на сибирскую каторгу, – вот таким, думали Клаус и Роберт, и был Антон Рымник, и пусть он перед каторгой пофиглярничает.

«Материалы мне на Андерса и Сикорского!» – приказал он им весело, я улыбался в темноте, хотя веселенького было мало. Рымник, я чувствовал, уже завелся, он уже за той чертой, на которой решают, убивать или не убивать, он уже переступил через нее, он – в будущем, и осматривается там; когда-то, до будущего, убивать кого-то наповал вынуждали его обстоятельства, над которыми он был не властен, но теперь-то он – творец будущего, и если он распорядился судьбою Сталина, то вправе знать, какие трансформации претерпят государства и люди. Той же ночью я встал, осторожно спустился вниз, Антон озабоченно похаживал вокруг карты на столе, глянул на меня без удивления, будто я обеспокоен тем же, что и он, и сказал, что Сталин явно дешевит, давно пора потребовать от союзников официального признания того, что Прибалтика – неотъемлемая часть СССР, пусть они вытурят из своих столиц эмигрантские правительства; пора решать вопрос и с Силезией, между немцами и поляками должна постоянно тлеть вражда. Силезия в составе Польши вполне сгодится, будет фитилем выгодных СССР конфликтов, надо повнимательнее присмотреться к армянам, туркам, болгарам и прочим. Европе нужен истинно новый порядок, не тот, идиотский, придуманный немцами, приспичило им покорять страны, не терпящие насилия над собою, и, спросил он, где на карте та земля, откуда пошли все русские монархи, Гольштиния, что ли?.. Зачем? Да затем, что вопрос о монархии в России еще не закрыт, история делает спирали, и так далее, и ни одного словечка о Вере, а раньше вспоминал о ней часто, особенно первую встречу в кинотеатре, находил некую предопределенность в том, что именно там познакомились, он будто с утра знал, что в жизни его произойдет что-то великое, – нет, теперь не вспоминал он Веру, другая женщина была на уме – мамаша того внука, лекарство для которой добывал, бегая по Москве, завистливый австрияк. Почему, спрашивал Антон, мамаша не хлопочет, не подменяет старика, уж не подкуплена ли, – да, да, Антон Рымник стал очень подозрительным, я рекомендовал ему утяжелить нагрузки на тело, он теперь упражнялся с ним пять-шесть раз на дню, выкручивался на перекладине, гнулся на шведской стенке, жонглировал гантелями, сосредотачивался психологически на каком-нибудь внутреннем видении, проваливался в полное забытье и возрождался, кормил я его хорошо. Антон порылся в гардеробе хозяина виллы и нашел охотничью куртку, а она, известно, с разными побрякушками военного назначения, так в ней и ходил в доме, в ней он и принял Клауса и Роберта, прибывших с материалами на членов Комитета национального возрождения. Антон полистал их, погрузился в раздумья, не предвещавшие ничего хорошего, взгляд его полон был ледяного презрения. Антон заорал: «Немецкие свиньи! Почему сведения устаревшие? Почему тянете волынку с Москвой?» Торчи я на кухне, Клаус и Роберт саркастически хмыкнули бы, списав клоунаду на сволочной славянский характер да на выкрутасы бывшего циркача, но я-то – навытяжку стоял по правую руку Рымника, по стойке «смирно», по немецкой стойке, одетый в форму хильфсваффе, – и немцы приняли эту же стойку, молчали почти подобострастно, взгляд Римнека лишал их возражений, наконец Клаус не очень уверенно начал оправдываться, у них, мол, не было времени подготовиться, у фюрера по два раза в сутки совещания, им приходится докладывать, фюрер очень привередлив, решается все-таки судьба Германии, это уже добавил Роберт, и тут Рымник выругался еще хлеще. «Идиоты! Кретины! – произнес он так убежденно и просто, что шефы припрятали обиды. – Когда же до вас дойдет, что не Гитлер, не Сталин, не Рузвельт и не эта скотина Черчилль решают судьбу Германии и всего мира! Не они! Я! Я, черт вас возьми!» Выругался – шефы попятились, только теперь пелена сошла с их глаз, они прозрели, пятились, пятились и задами уперлись в дверь, и я, глядя на их смятение, испытывал легкий… как бы тут выразиться… порхающий страх, и на меня волнами накатывало воодушевление, подъемы чувств чередовались с падениями, все мы – я, шефы, Антон – пребывали в безвременье, находясь сразу и в будущем, и в прошлом, да было от чего свихнуться, мне история всегда представлялась полноводной рекой, плавно текущей в русле, заданном природой навечно, по реке плыли, на плотах и лодочках, государства и народы, посматривая на далекие берега, временами случались непредвиденные задержки, мели, перекаты и водопады, плоты разбивались о пороги, их вновь сколачивали на спокойной воде; заплывавшие далеко вперед лодочки гибли первыми, предупреждая, однако, вслед плывущих, конца и края не было этой реке, и вдруг четверка безумцев вознамерилась направить реку в другое русло, и неизвестно, по каким ущельям и равнинам потечет отныне история, не обрушится ли водный поток в бездонный провал, не полетят ли государства и народы в тартарары… Жуткое ощущение, господа, надо быть большевиками, чтоб не испытывать головокружения от бездны, да и что ожидать от двух немчиков, едва опомнившись, они пробормотали какие-то глупые извинения, сели в «Хорьх» и подудукали мне, подошел я, а они смотрят на виллу, как на небесное знамение, – еще бы, историческое место, такое же, как Белый дом, Даунинг-стрит, Кремль и рейхсканцелярия, позначительнее даже, потому шефы и проявили необычное внимание к бытовым мелочам, спросили, достаточно ли угля для отопления, как с продуктами, и покатили готовить доклады сразу для двух фюреров; трудились всю ночь напролет, утром робко приблизились к вилле, я как раз прокладывал дорожку в снегу, шефы поинтересовались, в настроении ли гауптман и как по-русски звучит обращение к человеку, который занимает некую должность, законодательством не предусмотренную, и с ответом я медлил, дрожь была в коленках, как в приемной Орджоникидзе, когда нарком буйствовал, но и понимание комизма, что ли, вопроса, висящее на языке «ваше превосходительство» я проглотил, чтоб ненароком не выскочило «мой фюрер» или «товарищ Сталин», несуразица усугублялась тем еще, что Антон Иванович был у немцев капитаном, гауптманом, Роберт же получил недавно полковника, а Клаус по эсэсовской линии дослужился до штурмбаннфюрера, вовремя припоминалось, что Гитлер и Сталин бравировали откровенным небрежением к чинам и регалиям, поэтому я отклонил «господин Римнек», формула обращения звучала так: «Господин Антон-Иоганн», и шефы ее приняли, потоптались у входа, тщательно вытерли ноги, чуть ли не на цыпочках вошли в самую большую комнату первого этажа, там сидел, то есть стоял над картой Антон Иванович, руки шефов едва не вздернулись для «хайль», почтительно доложили: такие-то и по такому-то вопросу прибыли, первым заговорил Роберт: обрисовал ход арденнской операции, группа армий «Б» генерал-фельдмаршала Моделя успешно продвигается вперед, американцы панически отступают, Брэдли потерял управление войсками и так далее. Рымник внимательно слушал, карандаш его двигался по карте вместе с танковыми колоннами, затем описал дугу и вонзился в Эльзас, в седьмую американскую армию, готовую ударить по правому флангу группы армий «Г» и раздробить тылы пятой танковой армии Моделя, тут подключился Клаус, бодро сообщил, что в ночь на Новый год по Эльзасу будет нанесен удар, с седьмой американской армией будет покончено, к наступлению привлечены лучшие силы, будут атакованы с воздуха все аэродромы союзников в Голландии, Бельгии и Франции, и ход подготовки был Антоном одобрен, как и оборонительные бои в Прибалтике. Карандаш очертил окруженную русскими курляндскую группировку: «Сражаться до последнего, но активных действий по деблокировке не предпринимать, чем меньше волнений Сталину, тем нам лучше!» Шефы обещали не предпринимать, Рымник глянул на них испытующе, спросил меня – по-русски, заметьте, ни Клаус, ни Роберт его не знали, и в последующем часто обращался ко мне, что-то уточняя, – Павел Николаевич, спросил он едко, можно ли доверять этим прощелыгам, и я ответил, что, пожалуй, можно, но с оглядкой, затем последовали новые вопросы Клаусу и Роберту, где фотографии Арбата, что со стариком, не изменился ли маршрут поездок Сталина, ответы мало удовлетворяли склонившегося над картой Рымника, полковник и штурмбаннфюрер получили вдруг задание чрезвычайной важности: узнать, когда вступит СССР в войну с Японией – после чего визитеры были отпущены, они, как всякие чиновники, сделали попытку уклониться от поручения, сказали, что никакими данными пока не располагают, и тем не менее данные они обещали, как всякие чиновники, и через три дня привезли карту Дальнего Востока и Азии с оранжевыми островами Японии, этой картой накрыли ту, европейскую, с Турцией и северной Африкой, с этого дня началась серия совещаний по японскому вопросу, не оставалась без внимания и Европа; арденнская операция начала захлебываться, карту с нею повесили на стену, я вскрыл детскую комнату, нашел школьные ранцы, пеналы, макеты самолетиков и танков, но нужного мне предмета так и не увидел, а требовался… только не смейтесь… да, да, глобус, как у Чаплина, о нем Антон даже не заикался, но я-то, секретарь при «господине Антоне-Иоганне», чувствовал, как хорошо будет соответствовать эта школьная принадлежность геополитическим рассуждениям Рымника, ему одним взором надо было охватить весь земной шар, не прыгать же от карты к карте, да сведения, приносимые Клаусом и Робертом, носили глобальный характер. Роберт, в частности, доложил, что вся агентура активизирована, агент «Михайлов» уже внедрен в самый мозг Красной Армии, скажу сразу, что никакого агента «Михайлова» не было, ни в Генштабе, ни в Ставке, и зачем врал Роберт – не стоит гадать, на совещаниях высокого ранга действовали свои правила игры, их навязывали участникам совещаний оба фюрера, тот и другой не хотели слышать ничего реального, грубого, оскорбляющего их гениальные видения и прозрения, поэтому-то и врали им, и Антону лгали эти немчики, нагло, беспардонно, внуку старика, сказал Клаус, послан самолет с детским питанием, старик занял свой наблюдательный пост и контролирует весь транспорт на Дорогомиловке, что же касается Японии, то война СССР с нею крайне маловероятна. Сталин никогда не нападет на Японию, денонсировать заключенный с Японией пакт о нейтралитете не осмелится, он ведь Гитлера обвиняет в вероломстве, в том, что тот пренебрег таким же пактом с подписью Риббентропа, – нет, нет, ни при каких обстоятельствах даже такой коварный политик не обрушится на страну, не напавшую на СССР в самые критические недели войны… Иосиф Сталин, почтительно напомнили немцы, один-единственный раз в жизни провожал иностранного дипломата, им был Мацуока, и как может Генштаб или Ставка разрабатывать планы вторжения в Японию, если сами американцы не помышляют пока о десанте, еще ведь силен императорский флот, да и на совещании в Тегеране вопрос о Японии не ставился… «Дурачье!» – взревел Антон и обрушился на немцев, обзывая их лентяями, заявил твердо: Сталин обязан напасть на Японию, обязан! Он, господин Антон-Иоганн (Рымник уже говорил о себе в третьем лице), знает Сталина лучше, чем кто-либо в Германии, в Европе, в мире, так работайте, ищите, подтвердите готовность Иосифа оккупировать остров Хоккайдо, Кюсю и Хонсю пусть уж американцы захватывают, жду ваших докладов, господа!.. Думаю, этот бзик японский у Рымника – все-таки от мести, япошек он возненавидел в тот момент, когда узнал о казни Калинкиных, и все более утверждался в мысли, что нечего миндальничать с ними, все трудоспособное население переправить в Сибирь на рудники и лесоповал, остатки рассредоточить по островам Малайского архипелага, с чем охотно соглашались Клаус и Роберт, поддакивали новому фюреру, отваживались и на еще более решительные кары, Клаус предложил перевезти императора Хирохито в Москву, выставить его в японском павильоне на Cельскохозяйственной выставке, смешно вспоминать и горько… Клаус и Роберт забегали, однако на совещаниях у Гитлера они трусливо помалкивали, а тут вознамерились «господина Антона-Иоганна» посадить в лужу, доказать ему свою правоту, и – перестарались, при очередном докладе чуткое ухо Антона уловило фальшь, он вгляделся в немцев, картинно отшвырнул карандаш, сдавленным, злобным полушепотом спросил: у вас, господин полковник, глаза, я вижу, бегают, ваша совесть не чиста, вы что-то скрываете, да?.. А у вас почему, штурмбаннфюрер, голос дрожит, руки трясутся, вы боитесь мне что-то сказать?.. Немцы потупили глаза, виновато молчали, Антон же начинал свирепеть и добился своего, Роберт признался, а Клаус это подтвердил, что господин Антон-Иоганн прав, вторжение русских на Японские острова готовится, тому есть неопровержимые свидетельства. Где они, заорал Антон, доставьте мне их сюда, и немцы умчались в Берлин, через два часа они привезли помощника военного атташе Японии, подтащили его к столу, где карта с оранжевыми островами, доверия живое свидетельство не внушало, помощника выдернули из бочки с горячей водой, прервали его японскую сиесту, укутали в просторное кимоно, накинули шинель, нахлобучили шапку, япошка, сильно напуганный, со страха временами говорил на ломаном русском языке, почему – не знаю, сообщил же он нечто умопомрачительное для немцев, для Клауса и Роберта: да, в Генштабе Красной Армии создан отдел для разработки планов нападения на Японию, сообщение получено из Квантунской группировки, перехвачен русский офицер с документами, достоверность которых сомнения не вызывает, русские высадятся на Хоккайдо двумя армиями, уже подсчитано, сколько авиации потребует эта десантная операция и каково военно-морское обеспечение. «Так я и знал!» – воскликнул Антон, испепеляюще глядя на немцев и срывая с кителя Роберта Железный крест, тут же навешивая его на кимоно японца, истинного самурая, как заявил Антон, «банзай» тоже прозвучало. Клаус и Роберт быстренько подхватили япошку, чуть ли не бегом понесли его к машине, уехали, Антон же обессиленно опустился на стул, не мог он не поверить услышанному, не так уж давно выяснилось, леди и джентльмены, что да, существовал план оккупации Хоккайдо, отменили его в последнюю минуту. Рымник протянул руку, наложил ее на оранжевые острова, а потом – или мне это показалось – подмигнул… кому-то третьему за столом, Фрейда бы на эту виллу, всех психоаналитиков, они бы развели турусы на колесах, сам же Антон после молчания, становящегося нетерпимым, печально промолвил о том, что большевики, знать, правы, мы и впрямь рождены, чтоб сказку сделать былью, а уж в обратном превращении – собаку съели.

К ужину он не спустился, я заглянул к нему – он лежал на тахте, сплетя пальцы на затылке, смотря в потолок. «Пошел вон, хам!» – заорал он на меня, но чуть погодя смилостивился, ужин прошел весело, потом вновь нависла пауза. Рымник сел рядом со мной и тихо спросил: на самом ли деле Вера спасена и никто ее не потащит в Умань, а? Ответил, что никто не потащит, она уже в Испании, уже за Пиренеями, но на следующий вопрос ответа не полагалось. «Павел Николаевич, – шутейно эдак сказал Антон, – на родину-то когда-нибудь попадешь?» Чтоб ответить, надо точно знать, что для меня родина, в каком она месте: в Старой Руссе, в Орканцеве или… уж не в «столыпине» ли? И где она Антону?..

Так и легли спать, ни о чем уже не спрашивая и ни на что не отвечая, глубокий был сон, проснулся я – и увидел Рымника на снегу, обнаженного по пояс, ежеутренние сгибания и выгибания, вверх-вниз, вправо-влево, присел он и не выпрямился, что-то рассматривал, а что увидишь на мерзлой земле, да за ночь намело… Поднялся, утерся, ушел к себе, включил московское радио, приемник у нас постоянно держался на московской волне, у Антона хромала лексика, петухом пускал словечки, черт знает в какой Югославии подхваченные, сводка за вчерашний день излагалась громко, на всю виллу; я глянул в окно и увидел кравшихся к вилле шефов, они юркнули в бомбоубежище, спустился туда и я, мы обменялись взглядами, покурили, немцы были в состоянии крайней озлобленности и подавленности от унижений, нанесенных им обоими Сталинами, даже тремя, и если до московского и берлинского руки не дотягивались, то с этим, что на вилле, можно наконец рассчитаться; и Роберт извлек парабеллум из кобуры и переложил его в карман. С нами бог, – прошептал Клаус, я забежал вперед, открывая Роберту дверь, гремел приемник, началось наступление на Висле, под победный голос диктора Роберт медленно поднимался на второй этаж к Рымнику, рука полезла за пистолетом, вытащила его, Роберт скрылся, минуту спустя появился, пистолет дрожал в его руке, вот-вот упадет. «Не могу», – почти неслышно сказал он, и тогда пошел я, успев подхватить все-таки выпавший из руки парабеллум; вступил в темный коридор, дверь направо – резервная комната, налево из-за двери приемник доносил русскую пляску, мне же никогда еще не приходилось убивать, но убивать надо было, в выстреле было спасение – всех людей, русских, немцев, американцев, японцев, бразильцев тоже – от неведомой опасности, грандиозной беды, нависающей над планетой, выстрел спасал и этих двух немцев, доигравшихся до того, что создали чудовище, которое способно было их сожрать, да и станет ли теперь Антон Рымник стрелять в Сталина, не отменится ли смертью тирана высадка на Хоккайдо… Я открыл дверь, чтоб нацелить пистолет в спину сидящего за столом Рымника или в голову его на подушке, и увидел его на полу, колени согнуты, руки разбросаны, лицо белое, как у вымазанного мелом клоуна, на коврике – тот самый пистолет из Льежа с пулей для Сталина, а на столе – две бумажки, служебный рапорт гауптмана Римнека на имя Роберта, в ней гауптман сообщал, что, находясь в трезвом уме и ясной памяти, он кончает жизнь самоубийством и просит никого не винить в этом акте… дата, подпись, вторая же бумажка адресовалась мне: «Павлуша! Ничего не получится!» Ее я скомкал и сунул в карман, выключил приемник и громко позвал шефа, по всем правилам немецких игр со мною тоже могли покончить, но я-то знал, что немцы царапинки мне не сделают, Роберт и Клаус прочтут сейчас и поймут: все безвластны, мы рабы неизвестного нам хозяина, и ничто не дано изменить людям в этом мире, – так стоит ли немцам убивать какого-то русского, меня то есть, да что от смерти моей изменится? Да ничего не изменится, это они поняли, как только я позвал их, они по голосу догадались, кто выстрелил, рванули мимо меня наверх, потом тихо спустились, полицию пока вызывать не стали, сожгли все карты, все, что могло намекать на Арбат; в камин полетело и то, что нашли они в тире, портрет Сталина, пули Рымника с геометрической точностью расположились на портрете, пронзив оба зрачка, оторвав мочки ушей, сбрив кончики усов, в середине узкого лба чернела дыра… Ну, час спустя приехала полиция, к исходу суток мы покинули виллу, ну, а где похоронен Антон Иванович Рымник – это уж, простите, спрашивайте у немцев, я, повторяю, Клауса и Роберта не видел с апреля сорок пятого, когда подался на Запад, они, боюсь, станут все отрицать, да вы их и не найдете, так напугал их январь сорок пятого, до сих пор трясутся, а ведь все следы замели, австрияка в Москве под травмай бросили, виллу сожгли, офицера, что застрелил себя на ней, похоронили неизвестно где, я сам временами забываю о нем… Еще кофе?