Антикварий
Шрифт:
— Какой стыд! Неужто земля и небо потерпят, чтобы вы убили старого человека? Да я вам в отцы гожусь! Оглянитесь!
Дюстерзивель инстинктивно обернулся и, к своему крайнему изумлению, увидел высокую темную фигуру, стоявшую у него за спиной. Привидение не дало ему времени произнести заклинание или принять какие-нибудь меры, а мгновенно прибегло к voie de fait note 137 и угостило мудреца тремя или четырьмя столь основательными подзатыльниками, что он свалился и несколько минут оставался без сознания, скованный оцепенением и страхом. Когда заклинатель пришел в себя, он уже был один в разрушенном алтаре и лежал на мягкой сырой земле, выброшенной из могилы Мистикота. Он приподнялся со смешанным чувством гнева, боли и ужаса и, лишь посидев несколько минут, мог настолько собраться с мыслями, чтобы хоть вспомнить, как и зачем он сюда попал. Когда к нему возвратилась память, он уже почти не сомневался, что приманка, посредством которой старый Охилтри завлек его в это уединенное место, насмешки, которыми тот вызвал ссору, и мгновенная помощь, приведшая столкновение к такой развязке, — все это были части плана, задуманного для того, чтобы навлечь на него, Германа Дюстерзивеля, беду и позор. Ему трудно было предположить, что своим утомлением, тревогой и перенесенными побоями он обязан коварству одного лишь Эди Охилтри, и он пришел к выводу, что нищий просто выполнял роль, предписанную ему каким-то более значительным лицом. Его подозрения падали то на Олдбока, а то и на сэра Артура Уордора. Первый не трудился скрывать сильную неприязнь к нему, второму же Дюстерзивель нанес серьезный ущерб. И, хотя он полагал, что сэр Артур сам не знает, насколько расстроены его дела, все же, вероятно, он постиг истину в достаточной мере, чтобы пожелать отомстить. Во всяком случае, Охилтри намекнул на одно обстоятельство, которое заклинатель имел все основания считать известным только сэру Артуру и ему самому. Откуда же, как не от сэра Артура, узнал о нем Эди? Далее, речи Олдбока свидетельствовали о его убежденности в мошеннических намерениях Дюстерзивеля, а сэр Артур слушал все это и, если защищал немца, то очень вяло. Наконец, способ мести, избранный, по мнению Дюстерзивеля, баронетом, не расходился с практикой других стран, с которой заклинатель был лучше знаком, чем с нравами Северной Британии. Для него, как и для многих дурных людей, заподозрить обиду — значило тут же замыслить и мщение. И, еще не твердо держась на ногах, Дюстерзивель мысленно поклялся разорить своего благодетеля, а для этого он, к несчастью, имел достаточно возможностей.
Note137
Рукоприкладству (франц.).
Однако, хотя планы мести и всплывали в голове немца, сейчас не время было предаваться подобным размышлениям. Час, место, его собственное положение и вероятная близость его обидчиков заставили авантюриста прежде всего позаботиться о безопасности. Фонарь, отброшенный прочь во время стычки, уже погас. Ветер, который раньше так громко завывал в боковых приделах разрушенного храма, теперь почти стих, зато дождь лил вовсю. Луна совсем скрылась, и хотя Дюстерзивель был уже более или менее знаком с местом и знал, что ему надо добраться до восточной двери алтаря, мысли в голове у него так путались, что прошло еще несколько минут, прежде чем он мог определить, в каком направлении искать выход из руин. Пока он находился в такой растерянности, голос суеверия, ободренный темнотой и нечистой совестью немца, вновь заговорил в его расстроенном воображении.
— А, чепуха! — храбро увещевал он себя. — Все это вздор и обман. Черт! Неужто этот твердолобый шотландский баронет, которого я пять лет водил за нос, перехитрит Германа Дюстерзивеля?
В ту минуту, когда он пришел к этому выводу, произошло нечто, сильно потрясшее посылки, на которых этот вывод зиждился. Среди меланхолических вздохов замиравшего ветра и плеска дождевых капель, падавших на листья и камни, зазвучало — и, по-видимому, на небольшом расстоянии от слушателя — пение, такое печальное и строгое, словно отлетевшие души клириков, некогда обитавших в ныне покинутых руинах, оплакивали безлюдье и запустение, воцарившиеся в их священных приделах. Дюстерзивель уже поднялся на ноги и пробирался ощупью вдоль стены. При этих новых звуках он остановился как вкопанный. Все его чувства в этот миг как бы сосредоточились в слухе и все единодушно докладывали ему, что глухой, заунывный и протяжный напев был церковной музыкой, сопровождавшей торжественную панихиду по обряду римской церкви. Почему пели в таком уединенном месте и кто были певчие — все эти вопросы перепуганное воображение заклинателя, населенное такими образами немецкого суеверия, как русалки, лесные цари, оборотни, домовые, духи черные и белые, синие и серые, даже не пыталось разрешить.
Вскоре в исследовании нового явления приняло участие еще одно из пяти чувств Дюстерзивеля. В конце поперечного нефа церкви, за несколькими ведущими вниз ступенями, находилась небольшая дверь, забранная железной решеткой. Насколько помнил заклинатель, за ней был невысокий сводчатый зал — бывшая ризница. Взглянув в сторону, откуда доносились звуки, он заметил, что сквозь прутья решетки проникают, падая на ступени, яркие отблески красного света. Одно мгновение Дюстерзивель колебался, не зная, что делать. Потом, исполнясь отчаянной решимости, двинулся по проходу к месту, откуда исходил свет.
Подбадривая себя крестным знамением и всеми заклинаниями, какие могла подсказать ему память, немец подвигался к решетке, чтобы, оставаясь невидимым, наблюдать за тем, что происходило внутри сводчатого помещения. Когда он робкими и неуверенными шагами приблизился к двери, пение после нескольких унылых и протяжных аккордов стихло и сменилось глубоким безмолвием. За решеткой открылось удивительное зрелище внутри ризницы. Посередине зияла открытая могила с четырьмя светильниками, высотой около шести футов, по углам. На досках сбоку от могилы стояли носилки, и на них лежал закутанный в саван труп со сложенными на груди руками, по-видимому, готовый к погребению. Священник в епитрахили и ризе держал перед собой раскрытый молитвенник, другая духовная особа в церковном облачении — кропильницу со святой водой, а двое мальчиков в белых стихарях — кадила с благовониями. Отдельно от других и ближе всех к гробу стоял мужчина в глубоком трауре, фигура которого некогда была высокой и властной, а теперь согнулась под бременем лет и недугов. Таковы были главные действующие лица этой сцены. На некотором расстоянии виднелось несколько мужчин и женщин, закутанных в длинные траурные плащи, а еще дальше от тела, у стен, неподвижно вытянулись в ряд другие фигуры, в таких же мрачных одеяниях, и у каждой была в руке огромная свеча из черного воска. Дымный свет множества свечей, мерцавший в тусклом, багровом сиянии, придавал всей этой необычайной картине смутные, колеблющиеся, призрачные очертания. Священник громким, ясным и звучным голосом стал читать из молитвенника те торжественные слова, которые обряд католической церкви посвятил возвращению праха во прах. Изумленный Дюстерзивель по-прежнему не был уверен, действительно ли происходит все это в таком месте и в такой час, или же он видит, как сверхъестественные силы воспроизводят ритуал, обычный для этих стен в былые времена, но теперь редко выполняемый в протестантских странах и лишь в исключительных случаях — в Шотландии. Он не знал, выжидать ли ему конца церемонии или же сделать попытку вернуться в алтарь, но как только он чуть-чуть шевельнулся, его заметил сквозь решетку один из пришельцев. Тот, кто первый его обнаружил, указал на него человеку, который стоял возле гроба, отдельно от других. По его знаку от группы отделились двое, и, бесшумно скользя, словно боясь помешать богослужению, отперли и отвели в сторону решетку, отгораживавшую от них заклинателя. Они схватили его за руки с такой силой, которой он не мог бы преодолеть, даже если бы страх и позволил ему сопротивляться, усадили в алтаре на землю, а сами сели с двух сторон, как бы держа его под стражей. Убедившись, что он находится во власти таких же смертных, как и сам, заклинатель собрался было задать им ряд вопросов. Но один из пришельцев указал на ризницу, откуда явственно доносился голос священника, а другой, требуя молчания, приложил палец к губам, и немец счел благоразумным прислушаться к этому намеку. Так они удерживали его, пока громкая аллилуйя, прогремевшая под старыми сводами святой Руфи, не закончила удивительную церемонию, при которой ему довелось присутствовать.
Когда пение стихло и все его отголоски замерли вдали, одна из черных фигур, все еще стороживших мага, обратилась к нему на местном диалекте и голосом, который он, казалось, узнал:
— Вот те на! Мистер Дюстерзивель, это вы? Разве вы не могли дать нам знать, что хотите присутствовать на церемонии? Милорду не очень понравилось, что вы тут подслушивали да подсматривали.
— Ради всего сфятого, скашите мне, кто ви такие! — перебивая его, спросил, в свою очередь, немец.
— Кто я такой? Кто ж, как не Ринган Эйквуд, нокуиннокский лесничий. А что вы тут делаете в этот ночной час, если пришли не затем, чтобы видеть погребение старой леди?
— Заявляю вам, мой допрый лесничий Эйквуд, — произнес немец, поднимаясь на ноги, — что меня в эту самую ночь убили, ограбили и до смерти напугали.
— Ограбили? ! Кто же натворит здесь такое? Убили? ! Странно, вы говорите что-то очень уж бойко для убитого! Напугали? ! Кто же вас напугал, мистер Дюстерзивель?
— Я скажу вам, мейстер лесничий Эйквуд Ринган: не кто иной, как этот паршивый пес, негодяй в голубом плаще, которого ви называете Эдис Охилтрис.
— Никогда этому не поверю, — ответил Ринган. — Я, а до меня мой отец, мы давно знали и знаем Эди как правдивого, честного и безобидного человека. К тому же он спит сейчас в нашем сарае с десяти вечера. Значит, кто бы ни напал на вас, мистер Дюстерзивель, — если это вообще правда, — я уверен, что Эди перед вами чист.
— Мейстер Ринган Эйквуд, лесничий, я не знаю, как понимать тут слово «чист» и почему ваш Эдис Охилтрис «без обид», но я говорю вам, что этот ваш надешный друг обобрал меня на пятьдесят фунтов, и он сейчас так ше в вашем сарае, как я — в царстве небесном.
— Хорошо, сэр! Вы пойдете со мной, и когда участники похорон разойдутся, мы устроим вас на ночлег в сторожке и проверим, в сарае Эди или нет. Когда мы несли сюда покойницу, из старой церкви шмыгнули какие-то двое молодцов подозрительного вида, это правда. А наш священник не любит, чтобы еретики глазели на наши церковные обряды. Он послал им вдогонку двух верховых, и мы скоро все узнаем.
С этими словами любезный дух, при содействии безмолвного персонажа, оказавшегося его сыном, освободился от своего плаща и приготовился сопровождать Дюстерзивеля к месту отдохновения, в котором тот весьма нуждался.
— Я завтра же подам в суд, — объявил заклинатель. — Все ответят по закону.
Мечтая вслух о возмездии виновникам его телесных повреждений, он побрел из руин, поддерживаемый Ринганом и его сыном. Немец был так слаб, что их помощь пришлась очень кстати.
Когда они вышли из аббатства и очутились на лугу, Дюстерзивель увидел, как свечи, возбудившие в нем такую тревогу, неровной вереницей покидали развалины. Их свет, подобно ignis fatuus note 138 , замелькал на берегах озерца. Колеблющиеся, мерцающие огоньки очень недолго двигались по тропинке, а затем все разом погасли.
Note138
Блуждающему огоньку (лат.).
— Мы в таких случаях всегда тушим свечи у колодца Святого креста, — сообщил лесничий своему гостю.
После этого Дюстерзивель уже не видел никаких следов шествия, и только слух его еще улавливал отдаленные и постепенно ослабевавшие отзвуки ударов конских копыт в том направлении, куда удалились участники погребальной церемонии.
ГЛАВА XXVI
Плыви, челнок, плыви!
Далек и опасен путь.
Плыви, челнок, скорей
И детям на хлеб добудь!
Счастливо, челнок, плыви!
В реке вода глубока.
Да будет легкой жизнь
Охотника и рыбака.