Антистерва
Шрифт:
Они прошли в летнюю половину дома, туда, где в окно заглядывали яблоки. Луна уже взошла — не луна, а тоненький и ясный молодой месяц.
— Уже ночь? — спросила Лола.
Она понимала, что спрашивает очередную глупость, но ей вдруг показалось, что Иван сейчас исчезнет, и от этого ее охватил такой ужас, что необходимо стало спросить любую глупость, чтобы попытаться этот ужас прогнать, хотя бы звуком собственного голоса. Ужас не прогонялся.
— Да. — В слабом, почти не существующем свете месяца Лола все-таки увидела, что он улыбнулся. — А боишься ты зря.
— Откуда ты знаешь, что я боюсь?
Ничто не могло прогнать ужас, а его улыбка смогла.
— А откуда ты узнала, кто за дверью стоит? Ведь не спросила даже. Ну, оттуда и я знаю. Лена, я… Ты подожди, не убегай от меня! — торопливо сказал он, заметив, что Лола как будто бы отшатнулась. На самом деле она просто почувствовала, что одеяло сползает с ее плеч на пол, и судорожно его подхватила. — Я понимаю, ничего этого не заслужил… И не мне бы… — Иван говорил сбивчиво, как будто боялся, что сейчас она исчезнет и он не успеет сказать. Лола понимала это потому, что и сама чувствовала точно такой же страх. — Но я тебя люблю, Лена, это в первый раз со мной такое, я понимаю, трудно поверить, я и сам сначала не поверил, но… Да нет, сразу я поверил! Это ни с чем не перепутаешь, и… И не могу я от тебя уйти, хоть не запиской, а палкой меня прогоняй.
Он замолчал, как будто задохнулся. Глаза его блестели. Лола шагнула к нему. Одеяло опять поползло с ее плеча, оно было деревенское, тяжелое. Она опять попыталась придержать его, но тут же отпустила. Все это было уже неважно, а важно было только то, что сияло в его глазах ярче, чем молодой месяц на небе.
— Я умру, если ты уйдешь, — сказала она. — И правда, ни с чем не перепутаешь…
Они целовались так, словно порох у них на губах наконец вспыхнул. Тот жар, который Лола с самого начала чувствовала в его сердце, горел теперь во всем его теле, и ей казалось, если бы одеяло не упало на пол, то просто заполыхало бы, когда Иван разделся тоже и прижал ее к себе.
— Мы не сгорим, Ваня? — шепнула Лола, когда они легли на топчан.
С той минуты, когда она его увидела, она не произнесла, кажется, ни одного хотя бы не дурацкого слова!
— Нет. — А он с той же самой минуты отвечал на все это так, как будто ее глупости были вовсе не глупостями и требовали ответов. — Разве я тебе дам сгореть? Я тебя потушу.
— Вот уж вряд ли. — Она засмеялась и потерлась щекой об его щеку. — Чем же потушишь? Ты ведь сам как огниво, знаешь? Из сказки. Ты вообще… из сказки.
— Сомневаюсь, что бывают такие нахальные сказки…— — пробормотал он, прижимаясь к ней всем своим пылающим голым телом.
И она сразу поняла, что ни в каких сказках такого, конечно, не бывает. Это могло быть только в жизни, этого никогда не было в ее жизни, и без этого ее жизни не могло теперь быть.
Иван был худощав, мускулист и так точен в каждом своем движении, что Лола наконец поняла, что означают слова, всегда казавшиеся ей преувеличением: «слились воедино». Он все делал с нею так, что они даже не слились воедино, а сплавились; ей казалось, их ноги и руки переплелись навсегда, и точно так же переплелись души, потому что души их были сейчас во всем — в руках, в ногах, в губах.
Сначала, в первые минуты, он был с нею как-то… слишком осторожен. Лола чувствовала, что он сдерживает себя, как будто боится ее обидеть или даже сделать ей больно.
— Ты что? — сказала она, снизу заглядывая в его затуманенные, но и сквозь этот страстный туман блестящие, глазе. — Я же тебя люблю, ты что?
Он вздрогнул, на мгновенье замер, коротко вздохнул, как будто застонал, и тут же припал к ней, прижался — сначала, очень сильно, твердыми
Это и была любовь, в которой они боялись признаться даже самим себе, без слов, и вдруг разом, без всякого страха, признались друг другу — и словами, и вот этим полным слиянием горящих тел.
Наверное, это длилось долго. Когда Лола пришла в себя и почувствовала, что и Иван перестал вздрагивать у нее внутри, то подушка под ее головой была мокрой. И ночь за окном была уже совсем темной — тоненький месяц не мог рассеять ее темноту. Правда, им это было уже и не надо: они видели друг друга без света.
— Счастье ты мое… — шепнул Иван в Лолин висок. От этих едва слышных слов у нее перехватило дыхание. — А я-то, дурак, до седых волос дожил и думал, такого не бывает… Леночка, как же это, а?
— Я, когда думала, то тоже думала, что не бывает, — сказала она и улыбнулась путанице объясняющих слов. — А теперь я не думаю, и ты тоже не думаешь, а совсем по-другому. Потому оно и… бывает.
Он тоже улыбнулся. Его голова легла ей на грудь, и Лола кожей почувствовала его улыбку. Потом он перевернулся на спину, притянул ее к себе — Лола уткнулась макушкой ему подмышку — и сказал:
— Не прогоняй ты меня… Ну как я от тебя уйду?
— А ты не говори так, — ответила она. — А то я тебя поцеловать хотела, а теперь не могу.
— Почему? — испугался он.
— Потому что плакать хочется.
— Не надо! — Он положил руку на ее плечо и, повернув к себе, поцеловал сам. — Лена… — И, почувствовав какое-то ее движение, спросил: — Не надо так называть? Я просто… Мне по-всякому хочется тебя называть. Но ты скажи, как надо, я так и буду!
— Как хочется, так и называй, — улыбнулась Лола. — Я и сама не знаю, как надо. Вообще-то, наверное, Леной, но дома меня так не называли. Потому что папе это было нелегко. — И объяснила, заметив его недоуменный взгляд: — Он всю жизнь любил одну женщину, Лену. Ее еще Люшей называли, и она умерла, когда ему двадцать два года было. Он думал, я про нее не знаю… Но я знала, конечно — мама мне лет в десять рассказала. Я, помню, удивилась ужасно: разве может быть, что ее уже сорок лет на свете нет, а папа ее до сих пор любит? А мама сказала: «У твоего папы по-другому и быть не может». Ну, меня о ней в память и назвали. Мама его спросила, когда я родилась: «Она будет Люша или Лена?» А он сказал: «Нет, пусть Елена, но как-нибудь иначе». Она и стала Лолой называть. Мама говорила, я на ту Елену тем похожа, что папа меня так же сильно любит, как ее.
— Ей, наверное, обидно это было, твоей маме, — сказал Иван.
Нет. Она это воспринимала как… Как то, что днем светло, а ночью темно. Она вообще жизнь принимала как есть, без поправок. Особенно папину жизнь, — улыбнулась Лола. — Он для нее был все. Мама без него состарилась сразу, просто угасла. Как она вообще после его смерти столько лет прожила, я даже не понимаю. Ну, из-за меня, конечно. Боялась меня одну оставить. У нас там в Средней Азии такое началось, что из дому страшно стало выходить. На улицах средь бела дня убивали. Просто, по-моему, от нечего делать. Ой, это все тебе незачем, — спохватилась она.