Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11
Шрифт:
— Господи, пойми ты! — поднимая с земли очки мужа и надевая их ему на нос, восклицает Ирина. — Мне трудно в этой обстановке. Переезды, чуждые мне морально и вообще люди. Ты обещал, что твой папаша, работающий в генштабе, поможет нам. А где эта помощь? Я хочу человеческой жизни! Ты обещал мне ее, а что я имею?
Воробьева начинают захлестывать гнев, безумие, бешенство, но то ли из хитрости, то ли из слабости, даже в пьяном виде он пытается скрыть это. А может, хочет одурачить нас:
— Значит, любишь этого солдатика? — говорит он, презрительно усмехаясь. — Любишь…
Он ждет взрыва ненависти и отвращения, но Ирина молчит. А я стою неподвижно, точно парковая скульптура. Странно, но ничто во мне не вызывает гнева или ненависти к взводному. Меня непонятно почему охватывает гнетущее чувство, что я вмешиваюсь во что-то, чего не понимаю, и что я действительно здесь лишний. Словно Воробьев и Ирина скорбят на похоронах, а я тут посторонний, тупой и развязный наглец. Но все равно я не ухожу.
А взводный, кажется, внезапно трезвеет. По крайней мере, теперь произносимые им слова нельзя назвать болтовней пьяного:
— Ты с ума сходишь. Ты думаешь, куда тебя это заведет? Ты сходишь с ума, Ирина. Неужели ты этого не понимаешь? — Она устало качает головой. Не знаю, было ли это проявлением слабости или ее готовности сдаться, но он ухватился за эту соломинку. — Я люблю тебя, Ирина. Поверь, я люблю тебя. — Взводный говорит это, коварно стремясь породить смятение, запугать нас. А на самом деле — хочет ли он это сказать?
Она никак не реагирует, а просто повторяет как автомат:
— Не знаю.
Я, наконец, оживаю и взмахиваю руками. Я даже улыбаюсь, машинально растягивая губы.
— Мне кажется, вы не понимаете, — произношу я вежливо и терпеливо. Воробьев резко поворачивается ко мне и напружинивается, словно ворона перед прыжком.
— Я все прекрасно понимаю! — кричит он. — Мне совершенно ясно, что тут происходит. Тебе, зазнавшемуся солдату, быдлу, не имеющему даже среднего образования, деревенские девки надоели!
Я изо всех сил стараюсь удержать себя от взрыва, плотно сжимаю губы и говорю, словно в полупоклоне:
— Мне очень грустно, что в Советской Армии есть такие офицеры…
— Выбирай! — бушует Воробьев. — Выбирай же! Он или я!
Ирина стоит, опустив очи, и даже не смотрит на него. Воробьев ищет ее взгляда, а она упорно отводит глаза.
— Выбирай! — повторяет он грубо.
Но она все так же смотрит вниз, и в конце концов вместо Ирины отвечаю я:
— Вы что, не понимаете?! Выбирать нечего!
Взводный сжимает кулаки, но драться бессмысленно, так как все уже решено.
— Почему ты не уберешься отсюда, солдат? Разве ты не видишь, что ты здесь лишний?
Я улыбаюсь:
— Первое, я не в гостях, а в наряде. Второе, я как раз собирался уйти, когда вы пришли.
— Ну и проваливай!
— Можно и так! Ты считаешь, что мне здесь не место? — Я обращаюсь к старшему лейтенанту как бы сверху, и голос мой звучит дерзко: — Думаю, тебе приятно будет узнать, мы с Ириной пришли сами к такому же выводу. Мы прощались, так как поняли: для нас нет будущего. Во всяком случае, пока я в армии.
Я
— Прощай!
Она, кажется, хочет тоже что-то сказать, но молчит, и только слезы катятся по ее щекам.
— Мне, правда, очень грустно, — с комедиантской ужимкой склоняю я перед Воробьевым голову в полупоклоне.
А на горизонте появляется узенькая светлая полоска. Светает.
Глава XVIII
Через тройку недель после юбилея Понько, за обедом я обращаю внимание на Савельева, который что-то горячо доказывает остро и зло глядящему на меня из-под нахмуренных бровей, как из-под забора, Коваленко. Широкоплечий, черноголовый, с крепкими, как металлический трос, мускулами, этот парень впечатляет своим видом.
Поев, я бегу на кухню в поисках Евстратова и нахожу его в посудомойке. С выражением страдания на интеллигентом лице он очищает алюминиевые миски от остатков пшенной каши.
— Земеля! — кричу я от волнения. — Не нравится мне суетливость отдельных личностей!
И, поскользнувшись на жирном полу, чуть ли не насаживаюсь на нож, который торчит лезвием вверх, застряв в сливной решетке.
Евстратов кидается ко мне, помогает встать и, не заметив ножа, тараторит:
— Я сам уже второй день над этим думаю. С чего это вдруг зашевелились Савельев с Коваленко.
Я вытаскиваю нож из сливной решетки и бросаю его в мойку.
После вечерней поверки и отбоя Сема, поводя крысиным носом, демонстративно обходит казарму, словно что-то вынюхивая, и скрывается за дверью. Я соскакиваю с кровати и босиком, чуть приоткрыв дверь, проскальзываю в коридор. Прячась за углом и прижимаясь к стене, я пробираюсь к лестничной клетке и вижу старшего лейтенанта Воробьева, Савельева и Коваленко. Они о чем-то яростно спорят или договариваются. Накал их разговора настолько высок, что лица их вздуваются от ярости и напряжения.
Я застываю от ужаса. Холодная, ясная, как утренний луч, мысль пронизывает меня: «Это обо мне! Это мои враги!»
В субботу, когда я смотрю кино, раздается крик:
— Якушин на выход!
Наступая в темноте на чьи-то ноги, я выбираюсь из зала. Дежурный по клубу говорит:
— Вас какая-то дамочка видеть хочет. В деревне ждет, у разрушенного храма. На КП вас пропустят.
Такое достаточно свободное посещение военнослужащими села ничуть не удивительно для нашего подразделения. По тем или иным поводам каждый из солдат, в том числе и я, бывает в деревне хотя бы раз в неделю — и с увольнительной, и без нее, по приказу старшины или взводного. Хозяйственная деятельность любого войскового подразделения, располагающегося в населенном пункте, традиционно своей пуповиной срастается с местным крестьянским хозяйством. И каждый день нашему командованию и правлению колхоза приходится решать задачи по доставке продуктов в часть, техническому обеспечению полевых работ, людским ресурсам и так далее.