Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11
Шрифт:
— Нет, письмо им написано самостоятельно, — сказал я, — по собственному желанию, точно так же, как и письмо Юлии Сергеевны.
— Но вы, конечно, знакомы с содержанием письма Пружникова? — Зайков ждал ответа.
— Тоже нет. Я не люблю читать чужих писем. Кроме того, Пружников не говорил, что собирается писать вам.
— Вы сами себе противоречите.
— Нисколько. Разве воображение — привилегия только куаферов? Зная ситуацию и Пружникова, нетрудно предугадать дальнейшее развитие событий, а следовательно, и содержание письма.
— Не ошиблись.
— И как же вы отнеслись к моему возможному приезду?
— Откровенно?
— По возможности, если вас, конечно, это не затруднит.
— С полнейшим равнодушием, Александр Семенович. Ведь вы не в состоянии ни улучшить, ни ухудшить моего положения.
— Справедливо. Да я, признаться, к этому и не стремлюсь.
— И все же…
— И все же я обещаю не копаться в ваших отношениях с Юлией Сергеевной, или, если вас так больше устраивает, в семейных отношениях вашего однофамильца.
— Милость к павшим? — с иронией спросил Зайков.
Нет, рационализм и целесообразность. У меня нет необходимости расспрашивать вас о Юлии Сергеевне: я с ней в Москве беседовал. Что же касается ее личной жизни, то это сугубо ваше дело.
— Только ее, — поправил Зайков.
— Пусть так. В любом варианте меня интересует лишь один случай, который произошел 25 октября прошлого года. Но прежде я попрошу вас взглянуть на эти стихи.
Зайков взял из рук стихи, вслух прочел:
— «Здорово, избранная публика, наша особая республика…»
— Кем это написано?
— Вы же прекрасно знаете, что мною, — сказал он… — А если бы не знали, то легко могли установить с помощью графологической экспертизы.
— Графической.
— Графической. Я в сыске профан.
— Это ваше сочинение?
— Нет.
— А чье?
Он развел руками:
— Фольклор. Репертуар раешников. В конце двадцатых годов это исполнялось во всех отделениях и пользовалось у публики неизменным успехом. Это и еще: «Бросая темным братьям свет, нас освещает и просвещает наш Соловецкий культпросвет…»
— А почему раешник написан вашим почерком?
— Потому, что он одна из ста или ста пятидесяти копий, сделанных мною для поклонников жанра… Тогда я еще курил, а каждый экземпляр стоил пять папирос или полстакана махорки первого разбора. Самые светлые годы в моей новой жизни — признание, популярность, непоколебимый авторитет, вес в обществе. Я был принят в высшем свете, и даже Павел Нифонтович Брудастый, по кличке «Утюг», и тот удостаивал меня рукопожатием… Успех, слава, махорка… О чем можно еще мечтать? От одних воспоминаний голова кружится!
— Вы знаете, как попала ко мне эта бумажка?
— Нет, конечно.
— Странно, что Юлия Сергеевна не написала вам.
— Извините за тривиальность, Александр Семенович, но в жизни вообще много странного.
— Эта бумага оказалась среди Документов, брошенных в почтовый ящик. Перед этим документы находились в портфеле, который пропал у ответственного
— Любопытно.
— Очень.
— Как же раешник попал туда?
— Видимо, новый обладатель портфеля, ценитель соловецкого фольклора, был рассеянным человеком.
— Вероятно.
— И еще одна деталь. На личных документах пострадавшего, брошенных в почтовый ящик, не оказалось фотографий владельца.
— Ценитель соловецкого фольклора сорвал их?
— Не сорвал. Снял. Очень аккуратно, как будто боялся повредить их…
— Вот как?
— Такое впечатление, что фотокарточки были для чего-то нужны.
— Зачем же они ему потребовались?
— А почему, собственно, «ему»? Не исключено, что они предназначались для кого-то другого…
— Например?
— Например, для товарища по лагерю, с которым он вместе был в «Обществе самоисправляющихся»…
— Смелое предположение, — Зайков усмехнулся. — Чересчур смелое… Но все-таки какое отношение ко всему этому имеет Юлия Сергеевна?
— Если не возражаете, я поделюсь еще одним «чересчур смелым» предположением.
— Ну что ж…
— Допустим — я повторяю: допустим — 25 октября 1934 года к Юлии Сергеевне в девять вечера приехал на квартиру ее старый знакомый, управляющий трестом, в котором она раньше работала, а затем вынуждена была уволиться. По собственному желанию, разумеется… Жена и дочь знакомого находились на юге, в санатории, поэтому…
— Если можно обойтись без подробностей, — прервал меня Зайков, — я буду вам очень благодарен.
— Извините, Иван Николаевич. Я могу обойтись без подробностей. Они не столь уже необходимы. В общем, через час или полтора уединение нарушил неожиданный гость — рыжеватый человек средних лет, приехавший в Москву с дальнего Севера. Муж Юлии Сергеевны, Иван Николаевич Зайков, отбывший наказание в Соловецком лагере особого назначения и живущий теперь на поселении, попросил навестить жену, передать ей письмо и маленькую посылку. Судя по всему, рыжеволосый симпатизировал товарищу по «Обществу самоисправляющихся» и принимал близко к сердцу его интересы. Застав у Юлии Сергеевны мужчину, он несколько превысил свои полномочия…
Зайков сидел, опустив голову. Я не видел его лица, только отливающие серебром волосы. Врачи, оперируя, пользуются анестезией. Мы же, рассекая скальпелем чужую душу, не прибегаем к наркозу. Обезболить душу, к сожалению, нельзя. Ни масок, ни наркоза. Один скальпель…
— Что же было дальше? — глухо спросил Зайков, не поднимая головы.
— Скандал. Настолько шумный, что его слышали соседи. Знакомый Юлии Сергеевны вынужден был спасаться бегством, благо его машина стояла у подъезда.
— Все? — Зайков сидел в прежней позе, но в голосе его я почувствовал какую-то новую нотку. Кажется, самое неприятное уже осталось позади. Последний надрез, и пусть этот треклятый скальпель летит ко всем чертям! — Все?