Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Браиловский Александр Яковлевич

3. «Да, может быть, и грубо…»

Да, может быть, и грубо Всё есть, и есть, и есть, Забыв, что в мире Люба И кто-то третий есть. Да, может быть, и гадко Бояться умереть, И от других украдкой Жевать сырую снедь. Но сами ловят зубы, Но сам хватает рот И, пакостный и грубый, Жует, жует, жует.

4. «Скучных дней пустая суть…»

Скучных дней пустая суть Тянется, как нить на спицах… Лишь бы как-нибудь вздохнуть! В небылицах иль в былицах — Прежней жизнью отдохнуть. Стерлась в черством сердце жалость, К горлу хлынула комком, Как

безжалостна усталость… Сердце только и осталось В празднословии пустом. Слово есть, и слова — нету. Слава — дым, и, словно сон, Бывших дней звенит по свету Стертый в ходкую монету Прежних кладов перезвон.

Она

1. «Надо! И мерзлых ведер легка вода…»

Надо! И мерзлых ведер легка вода. Надо! И неги бедер нет и следа. Трудно тащить из леса на гору кладь, Трудно, разрушив Бога, его призвать. Страшно душою тонкой окоченеть. Страшно желать ребенка и не посметь. Сын мой, не смей родиться, не мысли быть. Сын мой, я не жилица, а надо жить! Нудной работой руки я извела, Нудны глухие стуки добра и зла! В сердце переместилось добро и зло. Сердце когда-то билось, но умерло.

2. «И все же, муж мой…»

И все же, муж мой, Пойми одно, Что всё давно уж Нам суждено. Пою… и г'oрю Сжимаю рот. Легко и строго Мне от забот. Когда-то пальцы Я берегла, Но в ливне — капель Не счесть числа. Столкнулись беды В последний круг — Но и на дыбе Есть радость, друг.

3. «У судьбы слепой менялой…»

У судьбы слепой менялой, Ростовщицей я была. Поменялась царской залой Я для темного угла. Но, стирая руки стиркой И картофелем гноя, Необласканной и сирой Для тебя не стала я.

<1923>

На лесах

На леса забираюсь шажком, — Давит плечи тяжелая ноша… Трое нас, я, да дядя Пахом, Да блаженный Антоша. Вот ползем по лесам с кирпичом, Гнутся спины у нас колесом, Давит плечи тяжелая ноша. По дощечкам-то зыбко ступать, Гнутся, тяжести нашей боятся… Эх, умеючи долго ль сорваться! А сорвешься — костей не собрать. Э, да нам ли о том воздыхать! Э, да нам ли смерти бояться! Все равно, однорядь помирать! Ходишь, носишь до пятого поту, Проберет — хоть в могилу ложись… А как влезешь на самую высь, Да как глянешь с орлиного лёту На дымки, что к небу взвились, На дома да на крыши без счету — Позабудешь утому-заботу И возьмешься опять за работу. Больно даль-то она хороша, — Купола, да кресты, да балконы… Ветерок набежит, и, хоша По лесам-то взойдешь, запыленный, — Ясной осени воздух студеный Пьет из полной пригоршни душа — И такой-то весь станешь ядреный.

<1923>

Эйфелева башня

Красит кисточка моя Эйфелеву башню. Вспомнил что-то нынче я Родимую пашню. Золотится в поле рожь, Мух не оберешься. И костей не соберешь, Если оборвешься. А за пашней синий лес, А за лесом речка. Возле Бога у небес Крутится дощечка. На дощечке я сижу, Кисточкой играюсь. Эх, кому я расскажу И кому признаюсь.

1926

Яр

Не помню названья — уплыло, Не помню я весь формуляр. Да разве в названии сила? Пускай называется: «Яр». Ценитель развесистой клюквы, Веселый парижский маляр, Две странные русские буквы На вывеске выписал: «Яр». И

может быть, думал, что это Фамилия древних бояр, Царивших когда-то и где-то, — Две буквы, два символа: «Яр». Окончил и слез со стремянки, И с песней отправился в бар… И тотчас досужие янки Пришли и увидели: «Яр». И в новой пунцовой черкеске Боярский потомок, швейцар, В дверях отстранил занавески, Чтоб янки вошли в этот «Яр». И янки вошли и сидели, И пили под звуки гитар, И ярко горели и рдели Две буквы на вывеске: «Яр». Их грабили много и долго, Но князь открывал им «Вайт-Стар» [62] , Но пела княгиня им «Волгу», И мил показался им «Яр». Приятно всё вспомнить сначала, В каком-нибудь там слиппинг-кар, Как дама о муже рыдала Расстрелянном, там, в этом «Яр». Как, в рот запихавши кинжалы, Как гончая, худ и поджар, Какой-то забавнейший малый Плясал в этом бешеном «Яр».

62

«Вайт-Стар» — «Белая Звезда», марка виски.

1926

Париж

Владислав Ходасевич

«Большие флаги над эстрадой…»

Большие флаги над эстрадой, Сидят пожарные, трубя. Закрой глаза и падай, падай, Как навзничь — в самого себя. День, раздраженный трубным ревом, Небес раздвинутую синь Заворожи единым словом, Одним движеньем отодвинь. И, закатив глаза под веки, Движенье крови затая, Вдохни минувший сумрак некий, Утробный сумрак бытия. Как всадник на горбах верблюда, Назад в истоме откачнись, Замри — или умри отсюда, В давно забытое родись. И с обновленною отрадой, Как бы мираж в пустыне сей, Увидишь флаги над эстрадой, Услышишь трубы трубачей.

26 июня — 17 июля 1922

Рига — Берлин

У моря

1. «Лежу, ленивая амеба…»

Лежу, ленивая амеба, Гляжу, прищуря левый глаз, В эмалированное небо, Как в опрокинувшийся таз. Все тот же мир обыкновенный, И утварь бедная все та ж. Прибой размыленною пеной Взбегает на покатый пляж. Белеют плоские купальни, Смуглеет женское плечо. Какой огромный умывальник! Как солнце парит горячо! Над раскаленными песками, И не жива, и не мертва, Торчит колючими пучками Белесоватая трава. А по пескам, жарой измаян, Средь здоровеющих людей Неузнанный проходит Каин С экземою между бровей.

15 августа 1922

2. «Сидит в табачных магазинах…»

Сидит в табачных магазинах, Погряз в простом житье-бытье И отражается в витринах Широкополым канотье. Как муха на бумаге липкой, Он в нашем времени дрожит И даже вежливой улыбкой Лицо нездешнее косит. Он очень беден, но опрятен, И перед выходом на пляж Для выведенья разных пятен Употребляет карандаш. Он все забыл. Как мул с поклажей, Слоняется по нашим дням, Порой просматривает даже Столбцы газетных телеграмм, За кружкой пива созерцает, Как пляшут барышни фокстрот, — И разом вдруг ослабевает, Как сердце в нем захолонет. О чем? Забыл. Непостижимо, Как можно жить в тоске такой! Он вскакивает. Мимо, мимо, Под ветер, на берег морской! Колышется его просторный Пиджак — и, подавляя стон, Под европейской ночью черной Заламывает руки он.