Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Браиловский Александр Яковлевич

1925

Серебряная соната

Я стою у окна в серебреющее повечерье И смотрю из него на использованные поля, Где солома от убранной ржи ощетинила перья И насторожилась заморозками пустая земля. Ничего! — ни от вас, лепестки белых яблонек детства, Ни от вас, кружевные гондолы утонченных чувств… Я растратил свой дар — мне врученное Богом наследство, — Обнищал, приутих и душою расхищенной пуст… И весь вечер — без слов, без надежд, без мечты, без желаний, Машинально смотря, как выходит из моря луна И блуждает мой друг по октябрьской мерзлой поляне, Тщетно силясь в тоске мне помочь, — я стою у окна.

1925

Там у вас на Земле…

На

планете Земле, — для ее населенья обширной, Но такой небольшой созерцающим Землю извне, — Где нет места душе благородной, глубокой и мирной, Не нашедшей услады в разврате, наживе, войне; На планете Земле, помешавшейся от самомненья И считающей все остальные планеты ничем, Потому что на ней — этом призрачном перле творенья — Если верить легенде, был создан когда-то Эдем; Где был распят Христос, жизнь отдавший за атом вселенной, Где любовь, налетая, скорбит на отвесной скале В ужасе пред людьми — там, на вашей планете презренной, Каково быть поэтом на вашей жестокой Земле?!

1926

В забытьи

В белой лодке с синими бортами В забытьи чарующих озер Я весь день наедине с мечтами, Неуловленной строфой пронзен. Поплавок, готовый кануть в воду, Надо мной часами ворожит. Ах, чего бы только я не отдал, Чтобы так текла и дальше жизнь! Чтобы загорались вновь и гасли Краски неба, строфы в голове… Говоря по совести, я счастлив, Как изверившийся человек. Я постиг тщету за эти годы. Что осталось, знать желаешь ты? Поплавок, готовый кануть в воду, И стихи — в бездонность пустоты… Ничего здесь никому не нужно, Потому что ничего и нет В жизни, перед смертью безоружной, Протекающей как бы во сне…

1926

Все они говорят об одном

С. В. Рахманинову

Соловьи монастырского сада, Как и все на земле соловьи, Говорят, что одна есть отрада И что эта отрада — в любви… И цветы монастырского луга С лаской, свойственной только цветам, Говорят, что одна есть заслуга: Прикоснуться к любимым устам… Монастырского леса озера, Переполненные голубым, Говорят, нет лазурнее взора, Как у тех, кто влюблен и любим.

1927

Таймень

Ночью выплыла из Байкала И, поближе держась к кайме Нижних скал (не меня ль искала?), Ангарою пошла таймень. К Ледовитому океану В неприснившиеся края Увлекла (это все по плану!) Малахитовая струя. Перерезала путь фаланге Лодок с рыбой, плывущих в порт, Посетила в пути Архангельск И в Норвежский зашла фиорд. Только — долго ли там, коротко ль, — Много странного пережив, Утомленная рыба кротко Финский выискала залив. И в ту речку, где я весною Постоянно, она вплыла, И ту удочку, что со мною Неизменно, она нашла… Там я выудил в предвесенний Бодрый, солнечный, тихий день В силу высших предназначений Мне ниспосланную таймень.

1927

Орхидея

Изменить бы! Кому? Ах, не все ли равно! Предыдущему. Каждому. Ясно. С кем? И это не важно. На свете одно Изменяющееся прекрасно. Одному отдаваясь, мечтать о другом — Неиспробованном, невкушенном, Незнакомом вчера, кто сегодня знаком И прикинется завтра влюбленным… Изменить — и во что бы ни стало, да так, Чтоб почувствовать эту измену! В этом скверного нет. Это только пустяк. Точно новое платье надену. И

при этом возлюбленных так обмануть, Ревность так усыпить в них умело, Чтобы косо они не посмели взглянуть, — Я же прямо в глаза бы посмела! Наглость, холод и ложь — в этом сущность моя. На страданья ответом мой хохот. Я красива, скользка и подла, как змея, И бездушно суха, как эпоха.

1928

Озеро Конзо

На озере Конзо, большом и красивом, Я в лодке вплываю в расплавленный зной. За полем вдали монастырь над обрывом, И с берега солнечной пахнет сосной. Безлюдье вокруг. Все объято покоем. Болото и поле. Леса и вода. Стрекозы лазурным проносятся строем. И ночи — как миги, и дни — как года. К столбам подплываю, что вбиты издревле В песчаное, гравием крытое дно. Привязываюсь и мечтательно внемлю Тому, что удильщику только дано: Громадные окуни в столбики лбами Стучат, любопытные, лодку тряся, И шейку от рака хватают губами: Вот всосан кусочек, а вот уж и вся. Прозрачна вода. Я отчетливо вижу, Как, шейку всосав, окунь хочет уйти. Но быстрой подсечкой, склоняясь все ниже, Его останавливаю на пути. И взвертится окунь большими кругами, Под лодку бросаясь, весь — пыл и борьба, Победу почувствовавшими руками Я к борту его, и он штиль всколебал… Он — в лодке. Он бьется. Глаза в изумленья. Рот судорожно раскрывается: он Все ищет воды. В золотом отдаленьи Укором церковный тревожится звон… И солнце садится. И веет прохлада. И плещется рыбой вечерней вода. И липы зовут монастырского сада, Где ночи — как миги, и дни — как года…

1928

Тишь двоякая

Высокая стоит луна. Высокие стоят морозы. Далекие скрипят обозы. И кажется, что нам слышна Архангельская тишина. Она слышна, — она видна: В ней всхлипы клюквенной трясины, В ней хрусты снежной парусины, В ней тихих крыльев белизна — Архангельская тишина…

1929

Народный суд

Я чувствую, близится судное время: Бездушье мы духом своим победим, И в сердце России под странами всеми Народом народ будет грозно судим. И спросят избранники — русские люди, — У всех обвиняемых русских людей, За что умертвили они в самосуде Цвет яркой культуры отчизны своей. Зачем православные Бога забыли, Зачем шли на брата, рубя и разя… И скажут они: мы обмануты были, Мы верили в то, во что верить нельзя… И судьи умолкнут в печали любовной, Проверив себя в неизбежный черед, И спросят: «Но кто же зачинщик виновный?» И будет ответ: «Виноват весь народ. Он думал о счастье отчизны родимой, Он шел на жестокость во имя любви»… И судьи воскликнут: «Народ подсудимый! Ты нам неподсуден. Мы братья твои! Мы — часть твоя, пядь твоя, кровь твоя, грешный, Наивный, стремящийся вечно вперед, Взыскующий Бога в Европе кромешной, Счастливый в несчастьи, великий народ!»

31 декабря 1929

Гимн вокзалу

Даже странно себе представить, На кирпичный смотря забор, Что, оставив плевок заставе, Можно в черный умчаться бор. В бор, где вереск, грибы да белки, Воздух озера молодой И ручьи, что чисты и мелки, Влагой бьющие золотой. Шеломящие мозг подводы На булыжниках городских, — Тишины моей антиподы, — Боже, как я устал от них! Город душу обрек страданью, Город душу мою связал. Потому нет прекрасней зданья В каждом городе, чем вокзал!