Антология сатиры и юмора России XX века. Том 14
Шрифт:
Парень молчал. Я посмотрел на девушку. Она зябко закуталась в шерстяную кофту, накинутую на плечи, словно от меня исходил космический холод.
Я посмотрел на небо: морда козлотура, очерченная светящимися точками, покачивалась, то приближаясь, то удаляясь. Большой глаз время от времени подмигивал. Я понимал, что подмигивание что-то означает, но никак не мог догадаться, что именно.
— Козлотуризм — лучший отдых, — сказал я.
— Можно мы пойдем? — тихо сказала девушка.
— Идите, — ответил я спокойно, но все-таки давая знать, что я в них разочарован.
Через мгновение они куда-то провалились. Я закрыл глаза и стал обдумывать, что
Внезапно я открыл глаза и увидел перед собой двух милиционеров.
— Документы, — сказал один из них.
Я автоматически вынул из кармана паспорт, протянул его и снова закрыл глаза. Потом я открыл глаза и удивился, что они все еще тут. Мне показалось, что прошло много времени.
— Здесь спать нельзя, — сказал один из них и вернул мне паспорт.
— Жду зугдидскую машину, — сказал я и снова закрыл глаза, вернее, прекратил усилия удержать их открытыми.
Милиционеры тихо рассмеялись.
— А вы знаете, который час? — сказал один из них. Я почувствовал неприятную ненормальность в левой руке, вскинул ее и увидел, что на ней нет часов.
— Часы! — воскликнул я и вскочил. — Украли часы!
Я окончательно проснулся и отрезвел. Было уже совсем светло. Из ущелья со стороны гор дул сырой ветер, в море работал сильный накат. На берегу напротив нас стоял отдыхающий старик и делал физзарядку. Он медленно, страшно медленно присел на длинных тонких ногах. Он так трудно присел, что сделалось тревожно — сможет ли встать. Но старик, передохнув на корточках, пошатываясь, медленно поднялся и, вытянув руки, застыл, не то устанавливая равновесие, не то прислушиваясь к тому, что произошло внутри него после упражнения.
Милиционеры, так же как и я, следили за стариком. Теперь, успокоившись за него, один из них спросил:
— Какие часы — «Победа»?
— «Докса», — ответил я с горечью и в то же время гордясь ценностью потери, — швейцарские часы.
— С кем были? — спросил другой милиционер.
— Сам был, — сказал я на всякий случай.
— Пройдем в отделение, составим акт, — сказал тот, что брал паспорт, — если найдутся — известим.
— Пойдемте, — сказал я, и мы пошли.
Мне было очень жалко своих часов, я к ним привык, как к живому существу. Мне их подарил дядя после окончания школы, и я их носил столько лет, и с ними ничего нс случалось. Водонепроницаемые, антимагнитные, небьющиеся, с черным светящимся циферблатом, похожим на маленькое ночное небо. В общежитии института я их иногда забывал в умывалке, и мне их приносила уборщица или кто-нибудь из ребят, и я как-то поверил про себя, что они ко всем своим достоинствам еще и не-теряющиеся.
— Паспорт есть на часы? — спросил один из милиционеров.
— Откуда, — сказал я, — они трофейные, дядя привез с войны.
— Номер помните? — спросил он снова.
— Нет, — сказал я, — я их и так узнаю, если увижу.
Мы наискосок пересекли парк и вышли на тихую незнакомую улицу. На этой улице, как и во всем этом городке, стояли одноэтажные дома на длинных рахитичных сваях. Жители этого городка только тем и заняты, что строят вот такие дома. Построив, тут же начинают продавать или менять с приплатой в ту или другую сторону за какие-то никому не понятные преимущества — ведь все они похожи друг на друга, как курятники. Причем сами они в этих домах почти не живут, потому что на полгода отдают их курортникам,
Строит дом — значит, порядочный человек, приличный человек, достойный человек. Строит дом — значит, человек при деле, независимо от службы, значит, человек пустил корень, то есть в случае чего никуда не убежит, а стало быть, пользуется доверием, а раз уж пользуется доверием, можно его приглашать на свадьбы, на поминки, выдать за него дочь или жениться на его дочери и вообще иметь с ним дело.
Я об этом говорю не потому, что у меня здесь украли часы, я и до этого так думал. Причем тут даже нет какой-то особой личной корысти, потому что дом — это только символ, и даже не сам дом, а процесс его строительства. И если бы, скажем, условиться, что отныне достоинство человека будет измеряться количеством павлинов, которых он у себя развел, они бы все бросились разводить павлинов, менять их, щупать хвосты и хвастаться величиной павлиньих яиц. Страсть к самоутверждению принимает любые, самые неожиданные символы, лишь бы они были достаточно наглядны и за ними стоял золотой запас истраченной энергии.
Скрипнула калитка, и мы вошли в зеленый дворик милиции. Траву, видно, здесь тщательно выращивали, она была густая, курчавая и высокая. Посреди двора стояла развесистая шелковица, под которой уютно расположились скамейки и столик для нардов или домино, намертво вбитый в землю. Вдоль штакетника в ряд росли юные яблони. Они были густо усеяны плодами. Это был самый гостеприимный дворик милиции из всех, которые я когда-либо видел. Легко было представить, что в таком дворе осенью начальник милиции варит варенье, окруженный смирившимися преступниками.
К помещению милиции вела хорошо утоптанная тропа.
В комнате, куда мы вошли, за барьером сидел милиционер, а у входа на длинной скамье — парень и девушка. Девушка мне показалась похожей на вчерашнюю, но на этой не было кофточки. Я пытливо посмотрел ей в глаза.
Один из моих милиционеров куда-то вышел, а второй сел на скамью и сказал мне:
— Пишите заявление.
Потом он оглядел парня и девушку и посмотрел на того, что сидел за барьером.
— Гуляющие без документов, — скучно пояснил тот.
Девушка отвернулась и теперь смотрела в открытую дверь. Мне она опять показалась похожей на вчерашнюю.
— А где ваша кофточка? — спросил я у нее неожиданно, почувствовав в себе трепет детективного безумия.
— Какая еще кофточка? — сказала она, окинув меня высокомерным взглядом, и снова отвернулась к дверям. Парень тревожно посмотрел на меня.
— Извините, — пробормотал я, — я вас спутал с одной знакомой.
По голосу я понял, что это не она. На лица-то у меня плохая память, но голоса я помню хорошо. Я вынул блокнот, подошел к барьеру и стал обдумывать, как писать за-явление.
— На этой нельзя, — сказал сидевший за барьером и подал мне чистый лист.
Я смирился, окончательно поняв, что мне все равно не дадут использовать свой блокнот.
— Отпустите, товарищ милиционер, — невнятно заканючил парень, — большое дело, что ли…
— Придет товарищ капитан и разберется, — сказал тот, что сидел за барьером, ясным миротворческим голосом.
Парень замолчал. В открытые окна милиции доносилось далекое шарканье дворничьей метлы и чириканье птиц.
— Сколько можно ждать, — сказала девушка сердито, — мы уже здесь полтора часа.