Антология советского детектива-42. Компиляция. Книги 1-20

Кожевников Вадим Михайлович

Семушкин хотел было уйти, Бородин вновь открыл глаза.

— Запомните… От Заборья до Лиховска пять километров… В Лиховске были немцы, когда мы расположились в Заборье… Через три часа появился десант… Есть связь… Кто-то предупредил немцев о нашем появлении. Проверьте… Будьте осторожны.

Вошел военврач. Он хотел было сделать замечание Семушкину, мол, нельзя же так долго разговаривать с тяжелораненым человеком, но предупредительным жестом Иван Захарович дал понять Петрову, что разговор окончен. Вышли они вместе с Петровым. Тут же к Веденееву и Бородину скользнула дежурившая снаружи сестра.

— Вы нарушили договоренность, товарищ старший лейтенант, — сказал Петров. — Нельзя же так. Для него, — кивнул он в сторону землянки, — каждое слово может стоить жизни.

— Молчание для него еще хуже, — успокоил врача Семушкин. — То, что сообщил полковник, очень важно. Он волновался. Теперь ему станет легче, поверьте мне.

В тот же день Семушкин отправил связного к Рощину. Мысль о переводе рации в район Колотовских торфоразработок пришла к нему не сразу. Вначале, после того как он отправил гурт скота в направлении Колотова, а чуть позже в сторону бывших торфоразработок проложил след

капитан Светлов со своим отрядом, увлекая немцев, Семушкин думал только о безопасности раненых, о том, чтобы свести риск на нет. Он был уверен: Светлов с заданием справится. Группа налегке, идут, сопровождая пустые подводы, хорошо вооружены. Но гитлеровцев, думал Семушкин, неудача не остановит, они будут искать и госпиталь, и пропавший гурт скота, и Светлова, разумно полагая, что за всеми действиями стоят организованные силы. Станут искать центр. Установят постоянное наблюдение за эфиром. На базе опытный радист, график его выхода в эфир жесткий. Одновременный сеанс связи продолжается не больше десяти минут. Радист постоянно меняет волну, время выхода в эфир. Случайности тем не менее не исключены. И если немцам суждено запеленговать рацию, то пусть пеленг выводит их в Колотово, в большой лесной массив, в котором можно скрыться. Госпиталь вывезли и укрыли, так что все обойдется. Бывало и хуже. В Испании, например. Когда приходилось выводить людей через горы из Каталонии во Францию после падения республики, после последних схваток с фалангистами частей прикрытия. Фалангисты трое суток шли по пятам. Они устроили на пути засады, сквозь которые приходилось пробиваться. Блокировали перевал. Две трети бойцов, которых вел Семушкин, имели ранения, и большинство из них — тяжелые. Раненых несли на себе. Встретив мощный заслон перевала, Семушкин свернул с дороги. Он повел людей тропой, труднепреодолимой, но менее охраняемой. На пути встретилась одна засада, которую он и уничтожил. Сам. Без помощников. Казалось, что еще немного, и они пробьются, но тропа оборвалась. Фалангисты подорвали шаткий мосток над ропастью и, что не менее важно, уступ скалы, с которой можно было бы навести переход. Остались две площадки, вровень, а между ними — пропасть. И тогда все поняли, почему фалангисты прекратили преследование, отстали наконец, почему встретился всего лишь один заслон. Они приготовили ловушку. Теперь им ничего не стоит занять вершины гор, перестрелять всех до одного, не понеся потерь, или уморить голодом, заставить сдаться. Отчаяние овладело людьми. Надо было идти на риск. Семушкин рискнул. По его приказу у кромки площадки, разбившись на монолитные четверки, встали, крепко обхватив друг друга восемь самых рослых бойцов. Еще по два бойца вскарабкались им на плечи. Они раскачали Ивана Захаровича, с силой бросили на противоположную площадку. Оставалось натянуть канаты, соорудить временный переход, что они и сделали, выбравшись из каменной ловушки.

Кончался октябрь, второй месяц осени, зима, похоже, устраивалась основательно. Все чаще шел снег. Он устилал землю крупными хлопьями, укрывал тропинки, следы, оседал на ветвях деревьев. По ночам небо иногда прояснялось, подмораживало, матово светила луна. Лес в лунном свете приобретал фантастические, прямо-таки лунные очертания, четко отпечатывались на белом снегу черные тени. Воздух казался прозрачным, хрупким, как хрупок бывает первый лед на застывшей тихой речке, как тонкая корочка ломкой слюды.

Для Семушкина наступила последняя ночь на острове. За дальнейшую судьбу раненых он не беспокоился, Есть хороший врач, уход, питание. Сестрам скоро станут помогать женщины, которые придут с базы, те беженцы, что собрались сейчас на Егоркиных горках. Связной передаст Рощину просьбу Семушкина. Есть аэродром, связь с Большой землей. Это много значит. Факт возможности быть отправленным в тыл, за линию фронта в случае серьезного ранения благотворно действует и на здоровых бойцов. Ободрились раненые. У людей повысилось настроение, а настроение в боевой обстановке один из решающих факторов. Иван Захарович помнит, какое воздействие оказывали на республиканцев в Испании приходящие из нашей страны теплоходы, каждый раз, когда поступала помощь. Республиканцы понимали, что воюют они не одни, что ни при каких обстоятельствах они не будут брошены на произвол судьбы. Так же, как и здесь, в зловещем окружении, в значительном удалении от фронта. У людей появляется надежда, она окрыляет, дает силы.

Последняя ночь, последнее задание. Ивану Захаровичу осталось проверить явки, «задействовать», как сказал Григорьев, те наличные силы, которые оставались в тылу у немцев. Задание, правда, усложнилось. Иван Захарович расшифровал записи Бородина. Сейф зарыт в коровнике на окраине деревни Заборье, в правом углу, возле кирпичного опорного столба. Обе рации, о которых сказал Бородин, тоже спрятаны, их предстоит отыскать. Одна на берегу Ловати под Лиховском, другая — в Кутово, закопана во дворе дома номер семь по улице Урицкого. Указаны явки, фамилии людей, обговоренные пароли и отзывы. Завтра он отправится в путь. А пока есть ночь, последняя перед дорогой встреча с Ниной, его судьбой и любовью, с которой за все время не удалось даже толком поговорить. Из лесной оздоровительной школы Нина ушла с первым обозом раненых. Он нагнал ее на острове, но на долю врачей выпала такая нагрузка, что они валились с ног от усталости. Только сегодня укрыли последнего раненого, только сегодня удалось разместить всех людей.

Было, есть, будет. Память бережно хранит не только слова, которые она говорила, но и тропинки госпитального парка, по которым они бродили вдвоем, ее жесты, каждое движение.

Однажды он сбежал из госпиталя. Сбежал, как мальчишка с уроков, как необученный новобранец в самовольную отлучку, которому пока еще неведома ответственность за нарушение. Ему можно было уйти вполне легально, предупредив лечащего врача, но что-то толкнуло его на безрассудство. То ли зов далекого, прерванного жизнью в «сиротском доме» детства, то ли проблески намечающегося выздоровления. Он и впрямь, как мальчишка-шалун, пробрался в палату, сменил госпитальную одежду на костюм, вернулся в парк. Боялся, что его увидят, прятался. Пришлось вжаться в нишу, когда мимо по коридору

проходила медицинская сестра. Его состояние передалось Нине. Можно было идти по парку не таясь, но они тайно пробирались по нему до лаза в ограде, проникли через этот лаз, вышли к трамвайной остановке. Он навязал ей игру, она поддержала эту игру, им было весело, интересно. От Сокольников до центра они ехали трамваем. Тогда он еще не знал Москвы, просил Нину показать ему столицу. Они побывали на Красной площади, обошли Кремль. Задержались у Большого театра. Потом стали просто бродить по широким и узким московским улочкам. Одни из них были безупречно прямые, другие — изгибались, горбатились, круто скатывались к набережным или поднимались к многочисленным церквам, над которыми хороводились, отчаянно галдели черные галочьи стаи. Улицы, по которым они шли, были очень разными. Одни — напоминали южные портовые города, которые всегда бегут к морю, другие — хмурились стенами казарм, фабричных корпусов. На каждой улице свой устоявшийся запах. То человеческого жилья, то аромата кондитерских изделий или горьковато-кислого запаха котельных, производства кожи, красок, всего того, чем дышит большой рабочий город. Брели не торопясь, смотрели и говорили. Отдыхали на вытертых до блеска скамейках в укромных уголках бесчисленных дворов, вступая в разговор с добрыми, охочими к вопросам, древними, как сама Москва, старушками. Нина говорила тогда, что она не представляет себе Москвы без этих улочек, дворов, без этих ветхих старых женщин, любит бродить по столице особенно в сумерки, особенно в пасмурную погоду под ситничком, то есть под мелким-мелким частым дождем. Без всего этого, говорила она, нет Москвы. Они ее душа, общение с которой и успокаивает, и лечит.

Ближе к вечеру он позвонил в госпиталь, поскольку Нина пригласила его к себе, предупредив о том, что ночевать он останется у нее. Причем сказала об этом, как о чем-то давно решенном: твердо и определенно. Они долго ехали, пересаживаясь с трамвая на трамвай, пока не добрались наконец до ее дома с тихим двориком, точно таким же, в которых они отдыхали. Во дворе росли большие с черной замшелой корой, дуплистые от старости деревья. И забор, и эти деревья приглушали шум улицы. Они поднялись на второй этаж по деревянной скрипучей лестнице с лощеными перилами, остановились перед дверью. Дверь массивная, высокая. На черной коже — эмблема страхового общества. На косяке табличка с указанием фамилий квартиросъемщиков и кому из них сколько раз звонить. Вяткина в этом списке стояла последней, звонить ей надо было пять раз. Они что, каждый раз подсчитывают количество звонков, подумал было Иван Захарович, удивляясь такому порядку, чувствуя за ним какую-то разобщенность людей, живущих в этой квартире. В это время Нина открыла дверь. Прихожая оказалась большой и загроможденной. Слева видна была кухня. Рядом с нею дверь, за нею, скорее всего, туалет. Справа нависала стена с вешалками по количеству семей, под каждой вешалкой стояло по сундуку. Прямо тянулся длинный коридор, по обе стороны которого и в торце темнели двери комнат. На кухне, когда они вошли в нее, Иван Захарович увидел много столов, на них примусы и керосинки. В углу кухни белела раковина, из стены, клювом, выпирал водопроводный кран. Здесь же на кухне началось знакомство с соседями. Рабочий день кончился, женщины хлопотали возле примусов и керосинок, было чадно, несмотря на распахнутые окна, вытяжку в серой прокопченной стене. Ощущение разобщенности, испытанное им под дверью, навеянное строгим списком жильцов и количеством звонков к ним, прошло, как только Нина представила его своим соседям. Он попал в мир, где все и всё друг о друге знали, вошел в жизнь открытую, на виду, очень скоро понял, что Нина любима и уважаема, отчего и приняли его как своего, как давнего, хорошего знакомого. Все это было внове тогда, с подобной открытостью раньше он не встречался, чувствовал себя вначале скованно, как замерзший за зиму росток. Эта скованность, однако, держала его недолго, он оттаял, почувствовал себя легко и свободно. Нина провела его в свою комнату, которая находилась в торце коридора. Окна ее комнаты выходили во двор, тот самый, который они пересекли. Комната не большая, но и не маленькая, в два окна. Мебель не ахти какая, но необходимое есть. У стены — никелированная с высокими спинками кровать, горка подушек на ней, напротив — диван. Посреди комнаты — стол. Меж окон — этажерка с книгами, сверху патефон, пластинки. На стене висели фотографии хозяйки. Девочка, девушка, женщина. На всех фотографиях очень печальный взгляд.

Дверь оставалась открытой. Входили и выходили люди. Уже знакомые и пока еще не знакомые. Представлялись, произносили фразы о погоде или что-то другое, необязательное; о футболе, о самочувствии, шли курить в прихожую. Принесли еще один стол, стулья, табуретки, толстую неструганую доску, которую тут же и обернули газетами, закрепив края газет кнопками. Семушкин обратил внимание на то, что все жители этой большой, густонаселенной квартиры отнеслись к предстоящему неожиданному торжеству с готовностью людей, готовых вмиг собраться и на свадьбу, и на пожар, то есть людей не безразличных. Мужчины задвинули в угол большой трехстворчатый шкаф с зеркальной створкой посредине, под которым оказалась пыль и паутина, женщины принесли ведро, тряпку, прибрались, стали накрывать стол.

Очень скоро начался праздник. Иван Захарович был весел, шутил, подпевал, не зная слов многих песен, удивляясь то грустной мелодичности одних, то безудержной лихости других, с первых куплетов которых люди оставляли стол, пускались в пляс, вовлекая в круг и малых, и старых. Он плясал вместе со всеми, выбивал ногами дробь, не выпуская из поля зрения Нину, перехватывая ее взгляд, забыв о болезни, ощущая в себе крылатую легкость птицы в мощном восходящем потоке воздуха, свою причастность к жизни этих людей, к этому дому, к городу, по которому бродил весь день.

Мужчины готовы были веселиться и дальше, но женщины заговорили о том, что завтра рабочий день, пора расходиться. Они помогли Нине прибраться, удивительно быстро навели порядок. В комнате стало буднично. Но ощущение праздника не прошло. Оно осталось в душе Ивана Захаровича и тогда, когда Нина вернулась с кухни, когда наконец они остались одни.

— Сегодня я такая счастливая, — сказала Нина, легко дотрагиваясь до его щеки ладонью, закрывая ему глаза, поглаживая кончиками пальцев его брови.