Антология современной азербайджанской литературы. Проза
Шрифт:
— Ну, если все это подтвердится — счастья ей не видать, это уж точно! Письма я все обратно сложил, как были, на хозяйку цыкнул, чтоб не болтала. Думаю, не скажет, побоится… Выслежу, дознаюсь, кто девку подбил на такое дело: одной бы ей вовек не додуматься! — Гурбан взял вторую подушку, подложил ее Исфендияру в изголовье. — Так удобно?
— Удобно. Слушай, Гурбан, а когда ты письма в руках держал, читал ты их?
— Штуки три просмотрел так, мельком… — Эти слова Гурбан пробормотал еле внятно, усиленно дымя папиросой…
— А как там… от моих?.. — Старик умолк, сразу вспомнив «добрую весть», которую пришлось ему выслушать от Селима… Да к чему спрашивать — достаточно было взглянуть на
— Такие-то дела… — негромко сказал Гурбан. — Ну как, согласен, что не зря я осторожным стал?
— Не знаю, Гурбан… В одном ты прав — губит война людей! Губит!
Со двора послышался мужской голос. Гурбан взглянул на дверь и поднялся.
— Вроде пришел кто-то… Засиделся я. До завтра, Исфендияр. За доктором надо послать!
— Да сядь, ради бога! Какой еще доктор! Ты ведь так и не сказал про Хаджи…
— Опять ты о нем! Давай-ка положи голову на подушку! Вот так. И лежи. Не время нам сейчас о фельдшере разговаривать! Станешь на ноги — потолкуем!
Гурбан решительно направился к выходу, едва не столкнувшись в дверях с высоким худощавым человеком, — это был обходчик Махар, старший брат Исфендияровых невесток.
Если бы старик мог разглядеть лицо Махара, он заметил бы, что сват чем-то встревожен. Но Исфендияру был виден только силуэт вошедшего, и, не придав появлению Махара особого значения, он протянул к председателю дрожащую от напряжения руку:
— Постой, Гурбан! Нельзя так!..
Председатель обернулся.
— Вернись, Гурбан! Подойди поближе! Хочешь знать, как моя болезнь, муки мои называются? Ожидание! Жду, жду… второй год жду! Ты-то хоть не томи, не могу я больше! Говори, что Хаджи сделал!
Гурбан молча, направился к постели. Лицо у него было мрачное, сосредоточенное.
— Прикрой дверь! — не оглядываясь, бросил он.
Махар тотчас отступил назад, закрыв за собой дверь.
— Издалека придется начинать… — Гурбан устало взглянул на старика. — Тебе уже семьдесят, мне за пятьдесят… Знаем друг друга как свои пять пальцев. Правильно?
— Надо думать…
— И какой я человек, какой председатель, кого я караю, кому помогаю — все это ты знаешь не хуже меня! Так ведь?
— Да ты о деле говори, о деле!
— Так вот, о деле. Я знаю точно: Хромой виноват и должен быть наказан!
— В чем же его вина?!
— Вот пристал! Не хотел я заводить этого разговора… Но что поделаешь — вынудил ты меня! Ладно! Помнишь, пять лет назад Хромой просил тебя высватать за него сестру обходчика? Было такое дело?
— Было… А откуда знаешь?
— Эх, Исфендияр, давно бы пора тебе знать: не может быть тайн от Гылынч-Гурбана… Так вот… Через год на свадьбе, когда Рахман женился, Хромой тебе что сболтнул спьяну? «Ладно, мол, старшую твой сын у меня отнял, я не в обиде, высватай только мне младшую!» Было это?
Исфендияр со вздохом покачал головой.
— Быть-то было, только к чему старое ворошить?
— Надо. — Гурбан говорил спокойно, веско. — Ты мне сейчас на один вопрос ответь, и на этом покончим: ты отдыхать будешь, а я пойду врача добывать. Почему Хромой до сих пор бобылем живет? А?
Но Исфендияр не мог уже отвечать. Боль снова стала невыносимой, он дышал с трудом, перед глазами качались и расплывались какие-то круги… Собрав все силы, старик перевел дух и хрипло зашептал:
— Ах, Гурбан, Гурбан… Где у тебя глаза! Ты говоришь — дьявол… Не дьявол в нем, Гурбан… В Хромом Хаджи ангельской красоты человек, такой, что ты и представить себе не можешь!.. Почему, говоришь, бобылем живет… Чего ж тут не понять? Обида у него… Пери не удалось сосватать, младшую надумал взять — опять не вышло… Вот он и решил: значит, на роду мне так написано. Ты другое скажи: тычет он людям в глаза своей бедой? Нет! Служит он людям, Гурбан. Как верный раб… Вылезет вечером из болота, а руки — как подушки, вспухли все от комаров… И так каждый вечер… И ведь никто не заставляет… Вот какой он человек!.. И на такого парня поклеп возводить!.. Вожу, говоришь, его к себе… В гости приглашаю… Да я, если не посижу с ним вечером, не потолкую, мне сна нет, словно камень какой на душе… Говоришь, за невесток моих тревожишься, за честь их? Да они с посторонним слова не вымолвят. И голоса-то их никто не слышал, все шепотом… Разве за таких можно опасаться? Эх, Гурбан, Гурбан!..
Кузнец хотел еще что-то сказать, но сил не хватило…
Председатель смотрел на его напряженное, потемневшее лицо, на блестящий от испарины лоб и молча хмурил брови. Бросил на землю папиросу, сердито растоптал ее каблуком… Потом закурил новую и, не сказав больше ни слова, пошел к двери…
Старик молчал. Хотелось закрыть глаза, хоть на миг забыть обо всем…
— Дядя Исфендияр! — послышался в комнате взволнованный мужской голос. — Как же это так? — Голос у Махара был негромкий, чуть-чуть дрожащий, как и у его сестер. — Председатель фельдшера в сарай запер! Говорит, будто он тебе вредный укол нарочно сделал! Как же так, дядя Исфендияр?!
Старик молчал. Ни отвечать, ни возмущаться не было сил… Он лежал, закрыв глаза, и с тоской думал о том, что зря он все это говорил, напрасно пытался убедить Гурбана.
Врач, вызванный из района, приехал завтра под вечер. Больного дома не оказалось — дядя Исфендияр обычным своим тяжеловатым шагом подходил в это время к правлению.
У стены, дымя чубуками, сидели рядком старики. Кузнец поклонился, приветствуя сверстников. Сегодня они были у него дома: слух о том, что Исфендияру опять стало плохо и его уложили в постель, быстро распространился по деревне. Гости перебивали друг друга, шумели, сердились и всеми силами старались успокоить Исфендияра и доказать ему, что Селим сказал правду. Сейчас стариков словно подменили: завидев Исфендияра, они лишь кивками ответили на приветствие и проводили его неодобрительными взглядами. Нетрудно было понять, что появление Исфендияра прервало оживленный разговор. Говорили, конечно, о фельдшере, о его, Исфендияра, невестках, о чести солдатских семей и о том, что не зря, видно, Гурбан посадил Хромого в подвал. Возможно, нашлись и такие, которые открыто осудили бы его дружбу с Хаджи… Иначе почему бы им молчать — совсем это сейчас не пристало, следовало бы выразить радость: как-никак вчера два раза падал замертво, а вот — на ногах!
Из коридора слышался монотонный женский голос. Сводку читала не Беневша — ее, видимо, отпустили сегодня, брат приехал. Заходить Исфендияр не стал, он миновал правление и напрямик зашагал на пригорок, к «арестантскому сараю», как называли в деревне полуразвалившуюся ветхую халупу, темнеющую невдалеке у дороги.
«Арестантский сарай» давно уже пустовал. И все гордились этим: и сельчане, и сам Гурбан, а больше всех старый кузнец. Каждый раз, завидев издали эту никому теперь не нужную постройку, Исфендияр мысленно хвалил председателя. Перед сараем Исфендияр остановился, оглядел дверь. Она была заперта. Гурбан только прикрыл ее, продев в петлю щепку. Впрочем, это было понятно — замок оказался бы ни к чему. Со вчерашнего вечера, с той самой минуты, когда Махар рассказал ему, что председатель посадил Хаджи в сарай, каждого, кто появлялся в комнате, Исфендияр просил об одном — отпереть сарай и выпустить парня на волю. Но никто не соглашался это сделать. Как можно выпустить фельдшера, если сам Гурбан запер его в сарае?!