Антология современной уральской прозы
Шрифт:
— На Четверпалну как взглянешь, так вспомнишь, что пора платить комсомольские взносы!
(Боб, 1968 г.)
— Боб — единственный некомсомолец у нас. Поэтому в день юбилея комсомола он поздравил всех так: «От имени и по поручению несоюзной молодежи позвольте поздравить наших славных комсомольцев, каждому из которых сегодня исполнилось пятьдесят лет!» Я это помню — ситуация постороннего, он же всегда как бы ни при чём... А теперь — как он оказался в обкомовской кодле? И на партийные деньги это издательство расцвело, бля... По какой ленте Мёбиуса он
(Грёзка, 1992 г.)
«Как церковь увижу, так Боба вспомню».
(Поговорка, 1970 г.)
— В колхозе Царёв и Боб перед обедом напоминали Дунечке: «А теленочек плакал, когда его резали!» И она убегала плакать о телёночке, а мальчики делили её котлету. Мы же разводили руками: самобытность мальчиков, ах, самобытность Дунечки, ах! До самобыДлости — один шаг... Массы пока плакали над преступлениями КПСС, Боб и Царёв скушали партийные денежки...
(Н. Г., 1992 г.)
— Можно вспомнить то или другое, всё ведь случайно! Вот я беру в руку французское мыло и вспоминаю что? Как Гринблат — богоданная! — переметнулась от Царёва к внуку проректора и уехала с ним в свадебное путешествие куда? В Париж! А мы на арбузнике делали стенгазету, посвященную Царёву. «Они уехали 39 часов тому назад!» — взрыднул Боб и пошел допивать коньяк... Ну, а сейчас посмотри на свои бусы из можжевельника! Тебе запах что? Писать помогает, так. А любовь Боба и Лариски в колхозе? В кустах можжевельника... Когда она забеременела, и факбюро жаждало только сигнала, чтоб Боба оженить. Капа — что ей! — при всех нас крикнула: «Милочка, ребёнок — дело сугубо личное!». А мы это съели... Ну да, знаю, есть версия, что Боб спросил: «Как это только древние греки кровать придумали?», и тут Лариска пала... Но, возможно, именно в кустах можжевельника он про кровать вспомнил, знаешь...
(Сон-Обломов, 1992 г.)
— Какой длины был мундштук у Капы? Да вот такой, сколько портвейна осталось в бутылке... Половина. Точно такой длины.
(Грёзка, 1992 г.)
— Капа, красивая, как Свобода на баррикадах Парижа, и осознающая себя ею, понесла один конец газеты в коридор. Боб нес другой конец. Он скандировал: «Октябрь уж наступил, уж Гринблат отряхает последние трусы с нагих своих ветвей»...
(Н. Г.)
«ИРОНИЧЕСКАЯ МОЗАИКА. Два слова о Царёве».
— Он старушке не уступит тропинку!
— У него начисто отсутствует чувство третьего лишнего. Мы вчера идём из альма-матер: я, одно утончённое создание и Царёв. Уж я ему и так и эдак даю понять, чтоб оторвался. Он хоть бы хны!
(«Гоголевец», 1968 г.)
— А шла-то с Бобом и Царём — я!
(Капа — Людмиле, 1968 г.)
— Когда сняли перчатки, я спросила Капу: «Можно к тебе ночевать?» «Мамочка, ты же у нас общественный будильник, а через пять часов как общежитие встанет на медицину?» Ну, говорю, тогда, Боб, мы доверяем тебе женщин!.. Капу и Дунечку.
(Четверпална, 1968 г.)
«Когда Четверпална сказала: «Боб, мы доверяем тебе женщин», Людмила расстегнула чехол, достала гитару и пропела:
Эх, кабы Волга-матушка да вспять побежала-а, Кабы можно было да жизнь начать сначала. Кабы дно морское да можно бы измерить, Кабы добрым молодцам да можно было верить!Какие великие песни у нашего народа! Как я люблю русский народ!»
(Из дневника Дунечки, 1968 г.)
— Вставайте, граф, рассвет уже полощется, Из-за озёрной выглянул воды. И, кстати, та, вчерашняя молочница, Уже поднялась, полная беды...(Из любимой песни Боба, 1968 г.)
— Дунечку мы проводили, а возле её дома грязища, Боб поскользнулся и больно ударил меня в ногу. «Осенняя распутица толкнула их в объятия друг друга!» — обнял он меня. От него пахнуло отрыжкой. «Любка, Любка, выходи за меня замуж!» — сказал он.
(Капа — Людмиле, 1968 г.)
— Из всех ваших мальчиков на процессе вел себя достойно только один Боб. На вопросы следователей он отвечал односложно. «Вы состояли в тайном обществе знатоков истории?» «Нет». «Но вы бывали в подвале детского сада?» «Да». «Что же вы там делали?» «Пили». «А о чем говорили?» «О бабах...»
(Рома Ведунов, 1992 г.)
— Году так в 87-м я пришла к Царёву на день рождения. Ну, все уже преуспевали, а у меня одно стихотворение опубликовано... Почему, говорю, мне не везёт? Боб как захохочет:
— А ты попробуй продать душу!
(Грёзка, 1992 г.)
— Мурзик жалобу написал: телеграммы не принесли тут... на его рожденье. Они теперь нам мстят: носят по три раза одну и ту же телеграмму, поздно ночью и рано утром в том числе, чтоб досадить. Но на разных бланках. То розы, то гвоздики. Мы с Бобом поднимаемся по лестнице, а почтальон нас обгоняет с телеграммой. Я расписалась, почтальон разочарованно убрёл вниз, а Боб: почему поздравительные телеграммы ночью?.. На бланке — каллы. Боб: «Если нас поздравляют, то... ты мне ещё не ответила!» «Совсем тебя развезло», — говорю... Такое уж у него хобби — всем объясняться. Опять его водевилит.
(Капа — Людмиле, 1968 г.)
— Капа! Ты ведь не Лариска!.. ТЕБЕ он не посмеет так просто... Вот сейчас явится трезвый, с розами и на коленях повторит своё предложение!
(Людмила — Капе, 1968 г.)
— Сама я уже тогда знала, что Боб не явится ни с розами, ни без оных, потому что... не потому что я без оных была, а просто... в любимой песне Боба граф что утром думает: «Что было ночью — словно трын-трава... Привет! — Привет! Хорошая погода. Тебе в метро, а мне вот на трамвай».