Антология современной уральской прозы
Шрифт:
— Не грёзы это, а пророчество. Понимаешь разницу? Вот сейчас встану и начну пророчествовать!
— Начинай. Нет, подожди, я закурю сначала... Давай, я готова!
— Их всех сломают! И Римму Викторовну тоже. Проклятая страна!
— Мистика. Идеализм. Римму-то уж не сломать. Если на одну чашу весов положить мудрость Риммы, а на другую — всех этих деканш и кагэбэшников мозги... что перетянет-то?!
— А вот увидишь, Капа! Всех сломают... Ты мистику не гнои!
— Слушай, защищая мистику, ты что-то всю колбасу у нас съела.
— А мистика требует много сил —
(Капа — автору, 1968 г.)
— А кто был прав? Вчера я встретила знаешь кого? Игоря! Иуда, он в Москве, но приехал на конференцию, кажется. И на полном серьёзе жалуется на своих аспиранток. Значит, так: он как член парткома руководил подтиранием иностранных жоп.
— Грёзка! Дети же тут.
— У детей тоже жопы есть. И у иностранцев есть. Их надо подтирать. Вот на время олимпиады сформировали группу из идейных аспиранток — бумажки подавать иностранцам. В общественных туалетах. А эти девчонки сбежали на похороны Высоцкого! Иностранцы, конечно... не знаю... А вот партком Игорю выговором грозит. И он на полном серьёзе жалуется на девчонок: какое легкомыслие — так науку не делают, а ещё аспирантки...
(Разговор 1980 г.)
— Это у Врубеля? Демон получился потрясный, а потом он в бреду его записал. Лицо стало хуже. Так и жизнь наша бредовая записала светлый лик Игоря. Врубель слишком близко подошел к опасной теме демонизма, а Игорь в партию вступил — и вот результат.
(Н. Г., 1980 г.)
— Между прочим, это всё советское — осудить человека. Капитализм привык: поставили тебя делать дело, так делай его!
(Царёв, 1992 г.)
— А 19-го августа Игорь пошёл к Белому дому! И три дня, и три ночи защищал его. Я приехал Карякина лепить, а какое тут! Пришлось пойти к Белому дому, да дождь пошёл... Я бы, конечно, его не узнал, но перекусывали, слышу: рыбу кто-то не ест! А в детском саду мы один раз пили пиво, воблой закусывали, Игорь ужаснулся. Его мать работала ухо-горло-носом и всю жизнь детям рассказывала, как невыносимо ей каждый день доставать рыбные кости — у подавившихся...
(Рома Ведунов, 1992 г.)
— Римма Викторовна нам что говорила? Надо занимать руководящие посты, чтобы негодяям они не достались. И в партию советовала вступать для этого. И сама была завкафедрой и прочее...
(Н. Г., 1992 г.)
— Причины найти можно, господа! А вот интереснее загадки, которые нельзя разгадать. Почему Царёв ходил поесть в коммуну общаги («Мама уехала в командировку и оставила мне четвертной — не менять же его!»)? Но при этом всю молодость он носился с книгой Швейцера, который уехал врачом в джунгли!
(Сон-Обломов, 1992 г.)
— Ну, мать, заглянула я тут в твои наброски... Это все надо перевыяснить. Мог ли Царёв подарить Бобу альбом за пять рублей? Он не мог подарить ничего, что стоило более трёх копеек,
(Грёзка, 1992 г.)
— Далее, мать! О вступлении в партию. Деканша тоже ведь нас туда зазывала! Почему ж мы Римму слушали? А тут ты вставь народную мудрость, что хороший учитель объясняет, выдающийся — показывает, а великий — вдохновляет. Римма нас именно вдохновляла...»
(Грёзка, 1992 г.)
— Я прошу прощения у образа Боба, который у меня сложился... Я его видел всего один раз, поэтому я прошу прощения не у самого Боба, а у его образа в тонком плане... Зашли мы с компанией к ним в Новый год. Боб вышел весь мятый...
(Посторонний, 1992 г.)
— Наоборот: он вышел в новом, хрустящем костюме! Где он был мятый?
(Грёзка)
— На щеке он был мятый.
(Посторонний)
— Это его не портило. Как был, так и остается самым красивым мужчиной в городе. И ты не можешь судить о его красоте, сам мужчина.
(Грёзка)
— Почему женщины должны судить о красоте мужчин? Ещё скажи: растения должны судить о красоте мужчин...
(Посторонний)
— Во время зимней сессии грянула новость: Галя Гринблат умирает после кесарева сечения. Царёв схватил халат Четверпалны и нащупал в кармане неизменную двадцатипятирублевку. Неужели её придется разменять на такси? Он решил побежать. Он бежал, бежал и, как человек с невиданной свободой воли, борясь с кислородным голоданием и хватаясь краешком сознания за внешний мир, думал: свобода выбора у меня есть, я в любую минуту могу взять такси! Нетренированное сердце заболело. И все-таки возьму такси! Но осталось уже два дома! Ну и что: не могу больше бежать, беру машину, подумал он, и вбежал в вестибюль больницы. К Гале, конечно, приходили то муж, то свёкр со свекровью, наглаженные и помытые, когда она лежала в крови и гное. «Они думают, что радуют меня, когда приходят нашампуненные. Я не могу спустить их с лестницы, поэтому ухожу сама, отчаливаю от их чистоты». Когда Царёв вбежал в палату, весь в поту и соплях, Галя поняла, что уйти-то она хотела — умереть. Испугалась. Это ведь не погулять выйти. Царёв, угадывая невысказанный вопрос врача-женщины, закричал: «Да-да, я сын вашего любимого однокурсника! Пустите немедленно!» (Он был кудрявый блондин с крутым лбом — внешность в духе 50-х годов.) Царёв рухнул на колени, потому что ноги от усталости подкосились. Он гордо подумал: и до любимой добежал, и деньги сохранил! Моя тайна — деньги. Многие думают, что деньги — это банально, но ведь это же власть! А власть — это такой Солярис...