Антон Райзер
Шрифт:
Переход в шестой класс теперь виделся ему чем-то необычайно прекрасным, поскольку шестиклассники Ганноверского лицея пользовались такими для всех явными преимуществами, каких не сыскать в других школах. В новогодний праздник они – при большом стечении народа – устраивали факельное шествие под гром музыки и провозглашали здравицу директору и ректору. Вечером того же дня они поочередно: год – ректору, год – директору преподносили купленный на добровольные пожертвования подарок стоимостью обычно не менее сотни талеров, причем ученик, вручавший подарок, произносил по-латыни краткое приветственное слово. Затем их угощали вином и печеньем, они же, прямо в доме учителя, позволяли себе вольность громогласно прокричать ему «vivat!».
Разговоры о подготовке торжества начинались обычно за три месяца до праздника.
Каждый год в разгар летней жары старшеклассники
Удостоиться чести предводительствовать факельным шествием, произнести латинскую речь при вручении подарков или получить главную роль в представлении, а то и вовсе держать поздравительную речь перед королем или королевой – вот что было заветной целью и мечтой каждого шестиклассника Ганноверского лицея. Вдобавок в лицее имелся великолепный зал с изящной двойной кафедрой из орехового дерева, всегда натертой до блеска, и с зелеными занавесками на окнах – и все это словно бы соединялось вместе, чтобы дать пищу фантазии Райзера в виде заманчивых образов будущего и до крайности разгорячить его надежды на ближайшие перемены. Быть переведенным в шестой класс сразу же после первого года обучения – счастье, о котором он едва смел мечтать.
Переполненный такими надеждами и мечтами, он на каникулы в предпасхальную неделю отправился на попутных возах навестить родителей, чтобы поделиться с ними своей радостью. Дорога шла большей частью лесом и через поле, и в пути фантазия его, без того возбужденная, разыгралась во всю силу: один за другим набрасывал он планы героических поэм, трагедий, романов и еще бог весть каких сочинений – порой ему приходило на ум описать собственную жизнь, однако начало всякий раз выходило у него на манер какой-нибудь читанной им робинзонады: родился в таком-то и таком-то году в Ганновере, в семье бедных, но благородных родителей – и далее в том же духе.
И впоследствии всякий раз, как он совершал путешествие к своим родителям – пешком или на повозке, – воображение его разыгрывалось с необычайной силой: весь круг прошедшей жизни вставал перед ним, лишь только четыре ганноверские башни исчезали из поля зрения – в этот миг поле зрения его души, а заодно и глаз расширялось. Он чувствовал, что вырвался из тесного круга своего существования в широкий мир, где возможны все чудесные вещи, о которых он столько читал в романах, и быть может, издалека, вон из-за того холма, сейчас покажутся и станут приближаться отец и мать, а он радостно поспешит к ним навстречу – ему казалось, он уже слышит звуки их голосов, и теперь, впервые проделывая этот путь, он испытывал чистейшее наслаждение от этого душевного томления по встрече с родителями: о каких только своих великих замыслах он им не расскажет!
Когда в следующий полдень он добрался до места, родители и оба брата встретили его в своем сельском жилище с распростертыми объятьями. За домом у них был садик, и жили они довольно благополучно. Но, как он вскоре с грустью убедился, мира в доме как не было, так и не стало. Он снова слышал, как отец напевает песни мадам Гийон, аккомпанируя себе на цитре. Они вдвоем беседовали о ее учении, и Райзер, в уме которого уже сформировался род метафизической системы, близкой к спинозизму, чудесным образом соглашался с отцом во многом, что касалось ее положений о полноте божественного бытия и о ничтожности твари. Оба они полагали, что хорошо понимают друг друга, Райзер упивался этими беседами – ему льстило, что отец, еще недавно считавший его недалеким юнцом, теперь на равных беседует с ним о столь возвышенных предметах. Потом они нанесли визит проповеднику и отцам города, и повсюду Райзера приглашали к беседе, он же, поскольку подобное обращение так и вливало в него уверенность, вел себя с ними весьма достойно. Соседи родителей и навещавшие их гости – все приглядывались к сыну нотариуса, юноше, которого отправил учиться сам Ганноверский принц. Чистая, ничем не замутненная радость, пережитая им в эти несколько дней и соединенная с самыми радужными надеждами на будущее, полностью возместила ему все страдания и незаслуженные унижения, которым он подвергался целый год.
Но никто не принимал в его судьбе столь близкого участия, как мать. Вечером, когда он уже лежал в постели, мать читала над ним «Подай, Господи» и крестила его лоб, как делала это и раньше, – чтобы ему лучше спалось. И не проходило дня, коего утро и вечер она не заканчивала бы молитвой о нем. С тяжелым сердцем уезжал Антон от родителей, и когда перед его глазами снова проплыли ганноверские башни, сердце его сжали мрачные предчувствия.
На другой день по возвращении он держал перед директором экзамен на переход в следующий класс и, получив задание перевести отрывок из трактата Цицерона «Об обязанностях», так неловко перевернул страницу в директорском экземпляре, что чуть было ее не порвал. Этим несчастным проступком он грубо задел чувствительные струны в душе директора, который во всем старался придерживаться высшей деликатности. Райзер тем самым выказал недостаток тонкой чувствительности и тонкого обращения. Директор резко выговорил ему за его неловкость, и вследствие испытанного по этой причине стыда доверие Райзера к нему самому потерпело значительный ущерб, никогда уже не восполненный. Робость, которую Райзер с тех пор всегда испытывал в присутствии директора, еще более способствовала его приниженности в глазах последнего. В результате от одной лишь слишком поспешно перевернутой страницы в директорском экземпляре Цицероновой книги «Об обязанностях» произошли почти все страдания, претерпленные Райзером в последующие школьные годы, тогда как в действительности виною всему был недостаток внимания со стороны директора, чье одобрение, столь для него ценное, Райзер легкомысленно утратил слишком быстрым перелистыванием страниц.
Вдобавок госпожа Фильтер, хотя он съехал с ее квартиры, заперла на замок его новое платье, и ему снова пришлось посещать старшие классы в старом мундире, полученном еще от шляпника Лобенштайна, тогда как окружавшие его товарищи по большей части были одеты вполне прилично. Этот мундир, ставший слишком коротким, придавал ему смешной вид. Он отчетливо это ощущал, его внутренняя робость от этого лишь усилилась и проявлялась в старших классах как никогда прежде. А тут еще и кантор с конректором осерчали на него за то, что он перевелся в шестой класс, не сказав им об этом и не спросив совета. Он как мог оправдывался, мол, просто забыл об этом подумать. Кантор сразу его простил, а конректор так и не смог забыть обиды и еще долго его притеснял. Так, он предъявлял к нему непомерные требования на частных уроках, которые Райзер у него брал и о которых все полагали, что они даются бесплатно, тогда как на самом деле плату за эти уроки конректор в течение нескольких лет велел отчислять из его «хоровых» денег, в коих Райзер порой отчаянно нуждался. И это тоже крайне унижало Райзера.
В доме ректора он получил комнату с чуланом, но без обстановки, поскольку ректор и сам еще не успел хорошенько устроиться в своей квартире. У Райзера было шерстяное одеяло, доставшееся от родителей, кроме того, ему, для пущей экономии, дали подушку и пару матрасов; в холодные ночи ему приходилось наваливать на себя одежду, чтобы не закоченеть. Старые клавикорды, стоявшие тут же, служили ему вместо стола, маленькая скамейка была родом из ректорской аудитории, над кроватью висела на гвозде небольшая книжная полка, а в чулане стоял старый сундук с парой поношенного платья – с этим убогим имуществом он чувствовал себя куда счастливее, чем в комнате госпожи Фильтер, где удобств было несравненно больше.
Оставаясь один в своей комнате, он испытывал неподдельное блаженство, однако рядом с ректором по-прежнему чувствовал себя скованно. Даже заставая его облаченным в шлафрок и ночной колпак, Райзер видел вокруг него как бы нимб важности и достоинства, заставлявший держаться от него на почтительном отдалении. Когда же его попросили помочь ректору привести в порядок домашнюю библиотеку, ему пришлось то и дело приближаться к нему, передавая какую-нибудь книгу, – настолько, что можно было слышать его дыхание, – при этом Райзер нередко чувствовал какой-то прилив сил, но через минуту его вновь охватывали робость и смущенье. И все же он любил ректора – романтические фантазии, заполнявшие его голову, составляли заветную картину: как они вдвоем с ректором попадают на необитаемый остров и, уравненные самой судьбой, общаются совершенно доверительно и на дружеской ноге.