Антон Райзер
Шрифт:
Однако Райзеру это противоядие не помогло, целыми днями он бродил в одиночестве и размышлял, как бы стать крестьянином, хоть ничего для этого и не предпринимал. Погруженный в эти сладостные мечтания, он понемногу начал снова нравиться самому себе: воображая себя крестьянином, он приходил к выводу, что рожден для лучшей доли, и испытывал по отношению к себе род утешительного сострадания.
Пока эта фантазия его поддерживала, он продолжал лишь горевать и печалиться о своей участи, но не досадовать. Даже отсутствие самого необходимого доставляло ему известное удовлетворение, так как он воспринимал это как расплату за свои грехи и даже испытывал сладкое чувство жалости к себе.
Но в конце концов, когда он впервые провел три дня совсем без пищи, на одном чаю,
Но это лишь на время облегчило его участь, так как обстоятельства Филиппа Райзера были тогда не многим лучше, чем у Антона.
Последний и впрямь оказался в совершенно ужасном положении, близком к полному отчаянию.
По мере того как его тело лишалось питания, в нем угасала и некогда столь живая фантазия, а жалость к себе обернулась ненавистью и озлоблением против себя же. И вместо того чтобы предпринять хоть какие-то шаги к исправлению своего положения, он уже по доброй воле и с беспримерным упорством обрекал себя совершенно чудовищной нищете.
И то сказать, более месяца он по-настоящему питался лишь раз в неделю, когда бывал у сапожника Шанца, в остальные же дни голодал, поддерживая жизнь лишь чаем или теплой водой, которую еще мог получить бесплатно. При этом с каким-то ужасным удовлетворением он наблюдал, как тело его день ото дня разрушалось, подобно его одежде.
Когда он шел по улице и прохожие показывали на него пальцем, школьные товарищи шептались за его спиной и высмеивали, а уличные мальчишки отпускали шуточки, – он только крепче сжимал зубы, но внутренне соглашался с доносившимися отовсюду насмешками.
Но стоило ему оказаться у сапожника Шанца, как он начисто обо всем забывал. Здесь он находил добрых людей, здесь его сердце смягчалось. С насыщением тела мысль и воображение испытывали подъем, сама собой возобновлялась философская беседа с Шанцем, длившаяся порой часами, Райзер снова начинал дышать полной грудью, и его ум как бы получал порцию свежего воздуха – здесь в пылу разговора Райзер рассуждал о разных предметах столь весело и непринужденно, словно во всем мире не было ничего, что прежде его так угнетало. О своем жизненном положении он не заикался ни единым словом.
Даже своему кузену, изготовителю париков, он никогда не жаловался, бывая у него в доме, и всегда уходил, как только замечал приготовления к еде. И все же был у него один хитроумный прием, которым он пользовался, чтобы окончательно не погибнуть от голода.
Каждый раз он просил у кузена для своей собаки, которой никогда не имел, корки от теста, в коем тот запекал волосы для париков, эти-то корки вместе с бесплатными обедами у сапожника и теплой водой составляли все его пропитание.
Когда тело получало хоть какую-то пищу, к нему снова возвращалось бодрое расположение духа. У него оставался еще старый том Вергилия, который букинист не хотел купить. В этой книге он стал читать «Эклоги». В еженедельнике «Вечерние часы», взятом у Филиппа Райзера, его привлекло стихотворение «Отрекшийся от Бога», которое он, заодно с несколькими прозаическими отрывками, выучил наизусть. Но подступавший голод опять гасил в нем поэтическую искру и обессиливал душу. Чтобы хоть как-то предотвратить умерщвление всякой деятельности в себе, он вновь прибег к детским играм, в основе своей разрушительным, – собрал большую кучу вишневых и сливовых косточек, уселся на пол и расположил их в боевом порядке. Самые крупные среди них он с помощью чернил пометил буквами и разрисовал разными знаками, назначив их военачальниками, потом взял молоток и, зажмурив глаза, уподобился слепому року, обрушивая удары молотка направо и налево. Когда же он снова открыл глаза, то с тайным удовлетворением стал наблюдать произведенное им ужасное опустошение и погибших раздавленных героев, валявшихся тут и там среди куч безымянных тел. Потом он сравнивал воинскую удачу двух армий и подсчитывал потери с обеих сторон.
За этим занятием он нередко проводил полдня – так бессильная детская месть разрушавшей его судьбе создала своеобразный мир, который он сам мог разрушать по своему произволу. Сколь детски смешной ни показалась бы эта игра стороннему наблюдателю, в основе своей она была лишь ужаснейшим следствием, быть может, самой крайней степени отчаяния, до которой только могло довести смертного человека сцепление жизненных обстоятельств.
Отсюда, впрочем, можно видеть, как недалек он был тогда от буйного помешательства. И все же его душевное состояние было небезнадежным, покуда в нем еще теплился интерес к детской игре в сливовые и вишневые косточки, но только – пока интерес не возрождался: стоило ему начать рисовать пером на бумаге маршруты войсковых передвижений или процарапывать их ножом прямо на столе, как наступали ужаснейшие минуты: само существование ложилось на него невыносимой ношей, и это рождало в нем не боль или грусть, а досаду, – он начинал дрожать всем телом, и ничего ему не хотелось больше, чем, наконец, стряхнуть ее с себя.
Дружба с Филиппом Райзером не стала ему подспорьем, поскольку и у того жизнь складывалась немногим лучше – и как два странника, обреченные на муки жажды посреди раскаленной пустыни, бывают не в силах ни вести беседу на ходу, ни поддержать друг друга – таковы же были отношения между Антоном Райзером и Филиппом Райзером.
Но в это время тот самый Г., который некогда играл умирающего Сократа (откуда и пошла кличка Райзера), решил к нему переселиться. Обстоятельства их были схожими, хотя, в отличие от Райзера он довел себя до такого положения собственным небрежением. В нем Райзер обрел достойного компаньона.
Вскоре к ним присоединился еще один юноша, крестьянский сын М., дела которого шли столь же плохо, как и у этих двух. Так в четырех стенах собрались трое людей, беднее коих едва ли когда приютила хоть одна комната. Проходило по нескольку дней, а они все перебивались с кипятка на хлеб. Правда, Г. и М. имели еще кое-где бесплатные обеды.
Г. был, в сущности, неглупый юноша, с прекрасной речью, и, вообще говоря, Райзер испытывал к нему большое уважение. Однажды их обоих охватило необычайное усердие, они вместе принялись за чтение Вергилиевых эклог и испытали чистейшее наслаждение, когда, с великим трудом выбрав одну из них, каждый сделал и записал ее перевод. Но это, конечно, не могло продолжаться долго: стоило им вспомнить о своем бедственном положении, как охота к учению немедля пропадала.
Платье у Г. и М. было ничуть не лучше, чем у Райзера, поэтому, выходя из дома, они являли собой живописную картину неряшества и разорения, так что люди указывали на них пальцем и они, отправляясь на загородную прогулку, всегда выбирали обходные пути и узкие улочки.
По большей же части эти трое вели жизнь, отвечавшую их положению: нередко целыми днями оставались в постели или все трое сидели, уронив голову на руки, и раздумывали о своей доле. Часто они разлучались, и тогда каждый предавался своему излюбленному занятию: Райзер опускался на пол и устраивал смотр своим вишневым косточкам, М. колдовал над большим куском хлеба, который держал в тщательно запертом сундуке, а Г. валялся на кровати и лелеял разные замыслы – как всякий раз выяснялось, неосуществимые. Райзер тем временем, сидя на полу среди вишневых косточек, читал и перечитывал две книги, не имея никаких других: сочинения философа из Сан-Суси и Александра Поупа в переводе Душа – обе он позаимствовал у сапожника Шанца.
Однажды все трое решили совершить прогулку по прекрасной округе Ганновера, вдоль реки, в середине которой возвышался небольшой остров, сплошь поросший вишневыми деревьями. Вид этих деревьев, густо усеянных ягодами, так неудержимо манил трех наших побродяг, что они не смогли противиться желанию перебраться на остров и полакомиться прекрасными плодами.
Случилось так, что как раз в это время по реке сплавляли лес и множество плывущих бревен стеснились в узком месте реки, составив таким образом удобный с виду мост для переправы.