Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
Но уже вскоре после гибели Есенина его идея была подвергнута критике А. Ревякиным (1926) как утопическая и уводящая от реальности: «В деревне происходит классовое расслоение; она тянется к браку не с небом, а с городом, хочет не онебеситься, а ожелезиться». [346]
«Свадебный чин» в мироздании и природе
В теоретическом аспекте Есенин выделял жанровую разновидность свадебных песен из всей совокупности народной песенности. В статье «Быт и искусство» (1920) он утверждал психологическое воздействие фольклорных мелодий как общеизвестный и уже доказанный тезис: «Звуки умеют привязывать и развязывать, останавливать и гнать бурей. Все это уже известно давно, и на этом давно построены определения песен героических, эпических, надгробных и свадебных » (V, 216).
К особенностям употребления Есениным свадебной лексики относится то, что он адресует ее не только
Получается удивительная и даже парадоксальная картина: в есенинском причудливом мире правит всем «свадебный чин», который в равной мере и без особой разницы может воплощаться и в человеке, и в звере, и в растении. Характерный пример: «Березки белые горят в своих венцах» (IV, 145 – «В багряном зареве закат шипуч и пенен…», 1916). Подобный пример, но уже из животного царства: «Свадьба ворон облегла частокол» (IV, 154 – «Синее небо, цветная дуга…», 1916). Совокупностью таких строк Есенин показывает торжество вселенской свадьбы, когда весь обозримый мир охвачен радостью бракосочетания и всякая «земная тварь» славит обрядовое начало новой семейственности.
Еще один оригинальный пример есенинской поэтики – это соположение человека и животной твари, проявляющееся в приложимой к ним свадебной терминологии, хотя о реальной свадьбе, естественно, речи быть не может, как и о метонимическом сближении персонажей. Прием этот необходим автору для высвечивания необыкновенных черт характера человека, который не выделяет себя из природного мира и ощущает кровное родство со всем животным царством, оставаясь, тем не менее, самостоятельной и самоценной личностью. Пример из «Исповеди хулигана» (1920), построенный на оксюмороне (городской забияка и задира необычайно ласков с домашними животными, ставя их выше людей): «Он готов нести хвост каждой лошади, // Как венчального платья шлейф» (II, 86).
«Радость» как древний свадебный термин
В следующем по хронологии стихотворении – «Свищет ветер под крутым забором…» (1917) – «прямых» свадебных терминов нет, однако образность по-прежнему отсылает к обряду свадьбы, но на более тонком символическом уровне: «Только радость синей голубицей // Канет в темноту» (IV, 169). Кроме того, лексема «радость» в данном примере и строке из маленькой поэмы «Ус» (1914) – «Радостью светит она из угла» (II, 24) – восходит еще и к наименованию «Всех скорбящих радость» применительно к иконе, церкви и духовному стиху «Радость» с соответствующим припевом, что следует из стихотворного контекста. Духовный стих «Радость» распространен на Рязанщине (его пели во время постов) и записан в г. Елатьма от схимонахини Никандры:
Господи, мой Господи,
Радость ты моя.
Даруй мне, возрадуйся
О милости твоей.
<…>
Помоги мне, Боже,
Щедрою рукой
И пошли терпенье,
Радость и покой. [347]
Такие анализируемые нами в других фрагментах и главах есенинские фразы, как «Приглашение на обручение – им радость, а нам мучение» и «Радость цветет // Неизреченным чудом» еще более явно, чем приведенные выше примеры с лексемой «радость», соотносятся со свадебной символикой. А в стихотворении «Хороша была Танюша, краше не было в селе…» (1911) обращение жениха к своей бывшей невесте в стихе «Ты прощай ли, моя радость , я женюся на другой» (I, 21) прямо воспроизводит свадебную символику. Дело в том, что «радость» в Киевской Руси и затем в Московском государстве являлась терминологическим обозначением свадьбы и брачного пира. В письме Владимира Мономаха говорится: [348]
Известна летописная запись свадьбы царя и великого князя Михаила Федоровича в 1626 г., где неоднократно народный свадебный обряд назван «радостью»: «А радость их государская была в воскресенье, февраля в 5 день»; «…указали на их царской радости»; «…и день радости нашея ныне» (речь царя при отцовском благословении); «И того дня радость была по их государскому чину, как бывало у прежних великих государей». [349] Причем известно две редакции летописного описания этой свадьбы, и в первой (по Н. И.
Аналогично имеется две редакции летописной статьи о свадьбе царя и великого князя Алексея Михайловича и Марии Ильиничны Милославской в 1648 г., и в первой содержится наибольшее число фраз с термином «радость»: «…и радость его государская была в неделю, генваря в 16 день (так!)»; «А в чинех, на той его государской радости, по его государеву указу были…»; «А генваря в 14 день, в пятницу, наперед его государския радости за два дня…»; «…изволил своей государской радости быть генваря в 16 день, в неделю»; «… и день радости нашея быти завтре…» (в речи царя патриарху); «Да на прежних же государских радостях бывало в то время, как государь пойдет в мыленку…»; «Да в прежних же государских радостех бывало…»; «А бояре, и окольничии… славя и благодаря Бога о государской радости…»; «И радость была всем людем: и благодарение воздав и прославя Бога о государской неизреченной радости, пойдоша во свои домы, где кто стоял»; «А в четвертый день, в среду, на прежних государских радостех бывало…». [351] Во второй летописной редакции о царской свадьбе 1648 года сказано: «…а своей государской радости изволил приказать быть генваря в 26 день, в воскресенье». [352]
Почти теми же словами (очевидно, с пропуском невнимательного писца) сообщается о свадьбе царя Алексея Михайловича и Наталии Кирилловны Нарышкиной в 1671 г.: «…а своей государской радости изволил быть в 22 день, в воскресенье». [353] Г. К. Котошихин в труде «О России во время царствования царя Алексея Михайловича» писал о царской свадьбе (по материалам первой, но придавая ей вид обобщения): «А какъ у него (царя) будеть радость… и в томъ свадебном деле (отъ кого) учинится помешка, и того за его ослушание и смуту казнити смертiю». [354]
Приведенные письменные источники очерчивают хронологический период бытования обрядового термина «радость» – это 1090-е – 1671 гг. А. В. Терещенко сообщает в 1848 г.: «Радость также выражала у нас свадебное веселье и свадьбу, – и это значение было самое древнее; оно встречается в XII веке». [355] Специальная работа по разысканию словоупотребления «радости» в обрядово-свадебном значении по письменным фиксациям XVIII–XIX веков не проводилась, и вообще нет никаких данных на сей счет: Петр I построил и учредил столицей Санкт-Петербург и ориентировал дворян на западноевропейский свадебный обряд (соответственно сменилась и обрядовая лексика). Однако при региональном изучении крестьянской Рязанской свадьбы мы обнаружили, что лексема «радость» широко представлена в свадебных песнях XIX–XX вв. [356] С высокой вероятностью можно допустить, что первопечатные песенники XVIII–XIX веков также содержат свадебные песни (с теми же сюжетами и, возможно, с некоторыми иными), включающие слово «радость» в почти забытом терминологическом смысле.
Возможно, древнерусское название «радость» или, по крайней мере, радостное настроение по случаю свадьбы отражено в бытовавшей в ХХ веке на Рязанщине свадебной песне (в которой первая строка повторяет выражение «первые радости» из приведенного фрагмента письма Владимира Мономаха):Ох, первая ох радости о…
Отцу-матери <…>
А ох другая ох радости ох…
Роду-племени <…>
Ох, третия ра… ох, радость и ох
Поезжанным всем <…> [357]
Лексема «радость» прошла долгий исторический путь: от терминологического обозначения свадьбы – через определение возвышенного эмоционального состояния участников обряда – до народного названия свадебной песни с конкретным сюжетом. Так, название «Радость» закреплено за нижеследующей песней, предназначенной матери жениха, где слово «радость» прилагается к свекрови:
Катерина радость Ивановна,
все она сынка женит,
невестушку приводит… [358]
Молодых величали исполняемой почти речитативом песней «Бражки в стакашки пображивая…», в которой муж называет жену – «Душа-радость Николаевна». [359] Слово «радость» входит в ласковое обращение новобрачного к жене в песню, которую «поют молодым на свадьбе за столом»:
Бьется хмителица,
По лугам расстилается.
Целуя, милуя Иван свою Марьюшку:
– Душечка ты моя Марьюшка,
Радость синеглазая. [360]
Ср. у Есенина: глаза – «синие брызги»: «Что ты смотришь так синими брызгами, // Иль в морду хошь?» (I, 171). О глубине синего цвета глаз Есенина вспоминала Н. Д. Вольпин:
А глаза? Есенин хочет видеть их синими, «как васильки во ржи». Но они походят у него скорей на незабудки, на голубую бирюзу. Только это очень чистая голубизна, без обычной сероватости. А главное в другом: радужная оболочка заполняет глазное яблоко, едва оставляя место белку. Сидишь где-нибудь в середине зала, и кажется тебе, что поэт брызжет в слушателей синью – разведенным ультрамарином. <…> Глаза же запоминались синее из-за чистоты их голубого тона. [361]
В других селениях Рязанщины этой песней величали дружков: