Анук, mon amour...
Шрифт:
Если Бабетту не остановить, она поднимет на ноги и без того неспокойный юг Европы.
– Вы почти угадали. Я из Страны Басков, – черт его знает, почему я сказал именно это.
– Я не могла ошибиться. Мой парень тоже был испанцем. Он бежал от Франко в шестьдесят пятом, – Бабетта осеклась и прикрыла рот ладонью. – О, боже… Никаких дат, в моем возрасте даты удручают, а вы такой молодой… И… вы так и не сказали, как вас зовут.
– Не сказал? Кристобаль.
Никакого другого испанского имени мне в голову не пришло, только оно и вертелось на языке. Кристобаль Баленсьяга, никак иначе, великий модельер и философ моды, один из кумиров Мари-Кристин; она умела запудрить мне мозги своими кумирами, Мари-Кристин.
– …Но вы можете называть меня Крис.
– О, нет, – в своем нелепом кокетстве Бабетта была просто неподражаема. –
– Да. Конечно.
– Одинокий романтичный испанец в Париже… Начинающий писатель. Он просто нуждается в дружеской поддержке…
Дружеская поддержка, надо же!
– Я загляну.
Бедная Бабетта, ты даже не представляешь себе, как скоро это произойдет! Я и двух дней ждать не буду. Ни к чему не обязывающая чашка кофе в бистро, наверняка она будет чуть горчить от воспоминаний о твоих приятелях, на которых я так похож. Вряд ли ты расскажешь мне об «Ars Moriendi» сразу, после первого глотка. После первого глотка ты попросишь заказать тебе что-нибудь покрепче и придвинешь локоть к моему локтю, и накроешь мою ладонь своей ладонью. Украдкой скосив глаза на посетителей и хозяина, протирающего бокалы. Жест слишком интимен и слишком красноречив, он не оставляет никаких сомнений: мы не мать и сын, не тетушка и племянник – нечто совсем другое, совсем другое. Кто-нибудь да обратит внимание на нас, неважно кто, пусть даже это будет скучающий польский работяга-нелегал за соседним столиком. И тебе будет совершенно наплевать, что он подумает: старая дура и жиголо или просто парочка извращенцев – главное, что он вообще подумает. О тебе. В обрамлении, в оперении, в контексте молодого мужчины. И рядом с этим молодым мужчиной можно рассуждать об искусстве умирания всего лишь как о книге, не больше.
Что ж, я готов. Готов на все, включая польского работягу-нелегала за соседним столиком. «Ars Moriendi» того стоит.
…Труднее всего оказалось отлепиться от букинистического магазинчика Бабетты – ведь сюда привела меня Анук, и здесь я мог бы получить ответы на многие вопросы. Возможно, я бы так и пасся поблизости, ожидая шести часов, – пока Бабетта еще не забыла имя «Кристобаль». Но неожиданно заворочавшийся шрам на затылке погнал меня домой. Нет, я не надеялся найти там Анук, хотя и оставил дверь открытой: Анук не была бы Анук, если бы вернулась.
Анук не была бы Анук, если бы хоть что-то в моем доме напомнило о ней. Все было как обычно, как и день, и пять, и месяц назад; все вещи стояли на своих местах, но какими же дурацкими они мне показались! Еще более дурацкими, чем вчера вечером. Вытянувшись на постели, на которой Анук провела прошлую ночь, я вспомнил об обеде с Мари-Кристин в «Ле Режанс». Исчезновение Анук делало обед бессмысленным, и я решил и вовсе задвинуть мысль о нем подальше. Мари-Кристин никогда не простит мне того, что я не удержал девчонку, которая могла бы стать лицом «Сават и Мустаки». И нужно знать мою первую и единственную женщину: она ненавидит, когда хоть что-то получается не так, как она задумала. Вчера Мари-Кристин была полна решимости заполучить Анук любой ценой, а я не просто сбил цену до минимума, я вообще отказался от торгов. И во всем происшедшем Мари-Кристин будет винить только меня. Если бы я только мог рассказать ей об Анук…
Но рассказать об Анук невозможно.
Убаюканный мыслью об этом, я решил заняться кассетой, оставленной Анук. Вряд ли это можно считать подарком, Анук никогда не снизойдет до подарка. Но зачем-то же она оставила проклятую кассету?
Ответа на этот вопрос я так и не нашел, хотя добросовестно прокрутил «Диллинджера» два раза. Справедливости ради, и одного хватило бы с головой: меня начало тошнить от скуки уже на двадцатой минуте. Чтобы хоть чем-то развлечь себя в ожидании титра «Конец», я принялся гадать, кого же все-таки шлепнет из найденного в специях револьвера главный герой: себя, жену или Сабину – странную молодую женщину, то ли служанку, то ли приживалку, то ли просто соседку. Объективно жена была гораздо симпатичнее, чем носатая, короткостриженая Сабина, но как раз такие безмозглые симпатяжки и приедаются быстрее всего.
Я поставил на жену – и не проиграл.
А финал, в котором полулысый и оставшийся совершенно безнаказанным хрен уплывал в закат на роскошной яхте и при должности кока, неожиданно заставил меня вспомнить о негре из автобуса. Закат был таким же наглым и кричащим, как и его гавайская рубаха. Гавайская рубаха потянула за собой жилетку с меховым подбоем, мятую фетровую шляпу. И запах.
Но не запах муската, гашиша, фаст-фуда и дешевого гостиничного секса, которыми негр пометил салон автобуса, нет. А тот, который возник чуть позже и который заставил меня идти за чернокожим громилой несколько кварталов. Впрочем, утверждение, что я «вспомнил запах», было не совсем верным: я вспомнил лишь ощущение от него. Там, у Северного вокзала, у меня было слишком мало времени, чтобы зафиксировать его точнее. Вот если бы его было чуть больше, если бы нигер не спугнул меня – мне наверняка удалось бы установить все компоненты запаха: ведь четыре предыдущих года я только тем и занимался, что собирал и классифицировал ароматы…
Мысль о запахе больше не давала мне покоя, она заслонила все другие мысли, даже потерянная Анук отступила на второй план, даже «Ars Moriendi» притих. Сопротивляться этой мысли было невозможно, от нее у меня подскочила температура, лоб покрылся испариной, а зубы принялись выстукивать что-то и вовсе невообразимое. Мокрый как мышь, я провел в полубреду несколько часов – без всякого видимого улучшения. Напротив, мне становилось все хуже, временами я впадал в странное забытье, в абсолютную, тотальную, всепоглощающую черноту; на ее фоне любой кошмар выглядел бы избавлением. В какой-то момент мне показалось, что у меня тысяча сердец: они бешено колотились в животе, пытались раскачать грудную клетку и взорвать череп, они облепили жердочку шрама и что-то шептали мне на разные голоса. Потом сердца сбились в кучу, и все стихло.
Потом…
Потом мне показалось, что я умираю. И сердце, ставшее единственным, отказывает мне. Оно и вправду остановилось, повисло в плотной тьме – такое же черное.
Я не помнил, как выбрался из квартиры, как добрел до автобусной остановки и долго сидел, прислонившись разгоряченным шрамом к столбу указателя. В автобусе мне стало чуть полегче, в голове прояснилось – настолько, что название бара, о котором говорил чертов Нигер, – «Раколовка» – всплыло само собой. В любое другое время я не стал бы доверять гадюшнику с таким сомнительным именем, ничего хорошего ждать от него не приходилось. Так же, как и от района, в котором промышляла «Раколовка», – по сравнению с ним смурные, полууголовные, кишащие проститутками заведения на Сен-Дени выглядели филиалом монастыря кармелиток. В любое другое время я бы ни за что не отправился туда – в любое другое, но только не сейчас…
За Северным вокзалом я был уже в форме, а в двух кварталах от «Раколовки» недавнее недомогание показалось мне смешным. Но смеха поубавилось, едва лишь я приблизился к ней. Две грязные витрины бара почти не отсвечивали, а у входа околачивалась компашка черных парней. Компашка проводила меня сочувственными взглядами; причина же сочувствия выяснилась секундой позже, когда я толкнул входную дверь.
«Раколовка» была под завязку набита африканосами самых разных оттенков, но одинаково хреново настроенных ко мне, единственному белому. В спертом воздухе бара плавал дым от сигарет, сигар и самокруток с марихуаной, а за стойкой скучал колоритный тип, отчаянно смахивавший на какого-то африканского царька. Правила приличия предписывали мне протиснуться к стоике и заказать что-нибудь покрепче. А потом вытащить из кармана рубахи сигарету, сигару или самокрутку с марихуаной и смачно затянуться. И уже напоследок спросить у царька за стойкой, где бы мне найти… Вот тут-то я и застопорился: свое имя нигер мне так и не назвал. С другой стороны, он сказал, что будет в «Раколовке» в районе девяти, а сейчас как раз перевалило за половину, самое время.
Залапанная сотнями пальцев, вытертая до блеска десятками локтей стойка оказалась абсолютно пустой, я торчал возле нее, как бельмо в глазу, не слишком впечатляющее начало.
– Рюмку пастиса 12 , – неожиданно истончившимся голосом сказал я.
Царек и ухом не повел.
– Рюмку пастиса, – я попробовал изменить тембр,
Никакой реакции.
Вряд ли что-нибудь изменилось, если бы даже я заказал запеченную на костре ящерицу или почки годовалого бычка зебу.
12
Анисовая водка.