Анук, mon amour...
Шрифт:
Ничего.
Почему закашлялась Линн? Почему голова ее лежит на руле? Это не просто роза, это флорентийская роза, ее аромат чуть тоньше, чем обычно бывает у роз. Грейпфрут, флорентийская роза и кайенский мирт, Линн все еще кашляет.
– Вам плохо, Линн? – Неужели это мой голос?
Это мой голос, он изменился до неузнаваемости, сдавленный сильно разросшимися корнями иланг-иланга.
– Сейчас пройдет.
Что бы ни говорила Линн – это не пройдет. Это не пройдет, Линн должна, просто обязана умереть, как умер Бадди. Линн должна умереть, второго Понт-Нефа я просто не переживу, мазила Ронни надул
Грейпфрут, флорентийская роза, кайенский мирт.
Иланг-иланг, шафран… и что-то еще.
– Вы только посмотрите, Кристобаль! Откуда она взялась?..
Голос Линн доносится до меня, как из подвала, – или это я сам заперт в подвале, стены которого обшиты сандаловым деревом, а пол усыпан зелеными яблоками?.. Яблоки, я даже знаю название сорта – Гренни Смит.
– Откуда она взялась?..
Улитка, самая обыкновенная садовая улитка – разве что чуть более крупная, чем обычно. Улитка ползет по побегам молодого бамбука, взрезая их, как ножом. След, остающийся после нее: глубокая влажная борозда в белесой мякоти.
Грейпфрут, флорентийская роза, кайенский мирт.
Иланг-иланг, шафран, бамбук, яблоки Гренни Смит.
Пачули, сандал… и что-то еще.
Проклятье. Линн должна умереть, но сейчас она не умрет. И если не сейчас – то когда?..
– Снимите ее, пожалуйста, Кристобаль. С детства не люблю этих тварей.
Конечно, Линн. Конечно. Я сделаю для тебя все, что угодно.
Убрать ползущую по рулю улитку не составляет особого труда, я опускаю стекло и выбрасываю, вышвыриваю ее прямо под дождь.
– Теперь все в порядке, Линн?
– Откуда она взялась?
– Я не знаю.
Вранье. Вранье, от которого давно загустела моя кровь. Улитка перекочевала сюда из Французской Синематеки, с ботинка Анук, я до сих пор это помню; света с экрана было вполне достаточно, чтобы запомнить.
– Не смотрите на меня так, Кристобаль.
Я не могу не смотреть на тебя, Линн. Грейпфрутовая Линн, шафранная Линн, Линн в лепестках флорентийской розы, Линн с яблоком в руках, Линн с гладкой сандаловой кожей…
– Не смотрите на меня так.
– Я готов умереть за вас, Линн.
– Не нужно, Кристобаль, прошу вас. Никто не должен умирать молодым, молодым умирает лишь божоле…
– Разве?
Божоле должно быть выпито, пока не состарилось, и никто не должен умирать молодым. Поверьте мне, я знаю.
Линн еще пытается шутить, но мне не до шуток.
– Я готов умереть за вас.
– Вы впечатлительный мальчик, Кристобаль. Как все начинающие писатели.
– Я хочу остаться с вами.
Вот теперь я не вру. Я действительно хочу остаться с Линн, чего бы это мне ни стоило. Рухнуть вниз – в провал, в пропасть, в темноту, образовавшуюся за сандаловыми стволами; там, внизу, – в провале, в пропасти, в темноте, у тела Линн, – я обязательно найду единственный недостающий компонент…
– Нет, Кристобаль
– Я хочу остаться с вами.
– Об этом не может быть и речи.
– Но почему?!.. – я с трудом справляюсь с охватившей меня яростью, мне хочется ударить Линн, вышибить из ее руки яблоко сорта Грен ни Смит.
– Я слишком стара для вас, Кристобаль. Слишком стара.
– Какое это имеет значение?
– Для вас – никакого. Но я… Я слишком привязалась к вам, милый мой…
– Тогда почему – «нет»? Чего мне не хватает? Что такого было в Эрве и Энрике и чего не хватает мне? – я не могу остановиться, я готов говорить что угодно, лишь бы подольше оставаться с Линн.
– Чего не хватает? Моей собственной молодости, Кристобаль. Я слишком стара для вас.
– Я не хочу этого слышать.
– В нашем случае лучше уж расстаться вечером, чем утром. А еще лучше – расстаться сейчас.
– Нет.
– Это не значит, что мы не будем видеться. Просто вам нужно остыть. А мне – взять себя в руки. Вы ведь не обидитесь, Кристобаль? Не обидитесь на свою старую Линн?
Линн и правда старая. Сейчас она выглядит даже старее, чем обычно. Морщины у глаз, сухие тонкие губы, склеротические прожилки на щеках – и все же от ее лица невозможно оторваться.
– Смотрите, еще одна…
Я не сразу понимаю, что она говорит об улитке. Улитка приютилась на рычаге переключения скоростей, весь он – в липкой слизи.
– Мы сейчас избавимся от нее, Линн.
Вторую улитку постигает участь первой, она летит в приоткрытое стекло, дождь кончился.
– По-моему, дождь кончился, – говорит Линн.
– Да.
– Я отвезу вас домой.
– А как же кофе? Мы ведь хотели выпить кофе…
– Не сегодня. Завтра, послезавтра – когда угодно. Но не сегодня.
Нет, Линн. Так просто тебе от меня не отделаться. Все, что ты хочешь, – забросать ветками провал, пропасть, темноту, притаившиеся за сандаловыми стволами. Забросать, чтобы я и думать о них забыл, ничего не выйдет, Линн.
– Я отвезу вас домой, Кристобаль.
– Нет, это я вас отвезу домой. Я беспокоюсь о вас, Линн.
– Мне приятно, но…
– Никаких «но». Разве вы откажете мне в такой малости?..
– Хорошо, – сдается Линн.
…Остаток вечера и первую половину ночи я провожу у букинистического. Я сторожу Линн, она не должна уйти, она никуда от меня не денется. Жалюзи на окнах безнадежно опущены, как и во времена Эрве Нанту, на двери висит табличка «FERME», Линн закрыла свое рубиновое сердечко и для меня. Мой мобильный звонит почти непрерывно, но номера, которые высвечиваются, вовсе меня не устраивают: Мари-Кристин, ее секретарша Николь, снова Мари-Кристин, Жак Дамьен по кличке Маджонг, еще и еще раз Жак.
Я и забыл, что Маджонг существует.
Маджонг, девятнадцатилетний гений с повадками закоренелого героинщика, с золотой фиксой в пасти, с проплешиной на затылке (проплешина украшена татуировкой женских половых губ), долговязый худющий Маджонг, дальний родственник Мари-Кристин. Мари-Кристин утверждает, что ее троюродная сестра прижила Маджонга с бродячей собакой – и я почти готов этому поверить. В нашу первую с ним встречу (Мари-Кристин пригласила его в респектабельный «Ле Режанс», ничем иным, как временным помутнением сознания, объяснить это невозможно) – в нашу первую с ним встречу он весело отрыгивал и пускал газы, он так и норовил ущипнуть за задницу официанток и облапать саму Мари-Кристин, за что едва не схлопотал в табло. После этого Маджонг обозвал «тетю Мари» буржуазной пидораской, меня – буржуазным пропидором и наконец-то успокоился.