Анук, mon amour...
Шрифт:
Анук бы не стала ничего делать, это точно.
Тьери Франсуа.
Тьери Франсуа и был главным парнем Линн, никаких сомнений. Тем самым парнем, который подарил ей кольцо; тем самым парнем, который подарил ей розы. Тем самым парнем, который умудрялся курить, стоя под душем. Тем самым парнем, от воспоминаний о котором она пыталась избавиться всю жизнь. И так и не смогла.
Крутить самокрутки я не мастак.
Мне приходится извести с десяток бумажек из пачки прежде, чем получается что-то более-менее приличное. Я зажимаю самокрутку слегка подрагивающими
В первые десять секунд ничего не происходит, две затяжки оставляют во рту странно-свинцовый вкус какого-то металла, потом металл сменяет полынь. Табак и правда испортился от времени, увидеть чудесные сюжеты, которые выдувал вместе с дымом Тьери Франсуа, мне не светит.
В какой момент привкус полыни сменяется привкусом крови – на третьей или на пятой затяжке?
В какой момент высохшая пиния вдруг начинает выпускать мягкие длинные иглы – на пятой или на восьмой?..
Теперь рот мой заполнен кровью, как желоб на бойне, а посреди дворика отсвечивает мозаичным стволом роскошная вечнозеленая пиния.
Я выплевываю кровь прямо на футболку с остатками табака, надо же, как ее много!.. Черт с ней, с кровью, ищи птицу, Гай. Ищи птицу!
Как в тумане, я нащупываю манок, сверчки и раковины особенно рельефны, они жмутся к ладоням, и я всей кожей чувствую почти неслышное потрескивание створок, почти неслышное пение цикад.
«Возвращайся к нам опять, Джимми Дин, Джимми Дин».
Неожиданно на крону пинии падает прямоугольник света. Свет идет из вечно мертвого окна, которое я сам был готов признать несуществующим. А спустя секунду в нем появляется мужской силуэт. Источник света находится за спиной мужчины, и я не должен бы видеть его лицо. Не должен.
Ноя вижу.
И снова безотчетный липкий страх охватывает меня. Я не только вижу лицо мужчины, я уже видел его когда-то. Я видел его дневную и ночную стороны на дне бокала с мадерой; дневную и ночную стороны, располосованные опасной бритвой.
Этот парень – убийца.
Этот парень убийца, и он улыбается мне.
Не помню, как я оказываюсь в подсобке, а затем и в главном зальчике букинистического. Там меня ждет новое потрясение: на втором этаже горит приглушенный свет, хотя я точно помню, что погасил все лампы, все – до единой. К тому же по этажу кто-то ходит. Никуда не ушедший страх заставляет меня соображать быстрее, и я тут же вспоминаю, что видел в подсобке лопату. Лопату с налипшими на нее комьями давно высохшей земли. Оружие не такое внушительное, как, к примеру, бейсбольная бита, предмет вожделений Маджонга, но все же, все же…
С лопатой в руках я сразу же начинаю чувствовать себя увереннее. Я даже в состоянии открыть рот и выкрикнуть в мягкий свет на втором этаже:
– Эй, кто там ходит? Спускайтесь! Спускайтесь, или я вызову полицию!
Ответ следует почти незамедлительно.
– Не нужно никакой полиции. Я спускаюсь.
Голос явно принадлежит мужчине, и в нем нет никакой агрессии. Облегчение, которое я испытываю, не поддается никакому описанию, этот голос можно рассматривать как союзника. Запоздалая мысль, которая приходит мне в голову: хорошо, что это не Анук. Анук умерла бы со смеху, увидев меня с лопатой – бледного, трясущегося от страха, с окровавленным ртом.
– Я уже иду, – подбадривает меня голос. – Уже!
Спустя несколько секунд хозяин голоса появляется на лестнице.
Портье из «Ламартин Опера», анемичный тип с зализанными волосами и опереточными иероглифами на плече.
Тьфу ты, черт.
– Это вы? – Странно, но парень не кажется удивленным. – Вы меня не узнаете? Мы ведь уже как-то виделись, правда? Вы приходили к нам в гостиницу в мае.
– Что вы здесь делаете?
– Было открыто – и я зашел.
– Что значит – «открыто»?
– Дверь была не заперта. И, по-моему, там вообще висела табличка…
Если сосунок имеет в виду белый прямоугольник с надписью «OUVERT», то он уже месяц валяется в подсобке, к тому же у меня нет привычки не запирать дверь.
– Нет там никакой таблички. Магазин закрыт. И уже давно.
– Я не знал, – надо признать, что парень держится молодцом, почти как его любимые летчики-камикадзе. – Просто было открыто, и я вошел.
– Магазин закрыт. Его больше нет.
– Я не знал. Я давно здесь не был.
– В любом случае – время для визитов неподходящее, – я постепенно начинаю успокаиваться.
– Старые хозяева иногда разрешали мне задержаться здесь ненадолго… Вы, очевидно, новый?
– Очевидно,
Рано я успокоился.
Слова портье почему-то задевают меня, я даже начинаю испытывать чувство, отдаленно напоминающее ревность. Линн не все мне рассказала, выходит, она знала этого мелкотравчатого деятеля гостиничного бизнеса, этот жалкий придаток к регистрационной стойке. Линн не все мне рассказала, далеко не все; ну что ж, когда манипулируешь людьми ты сам, нет смысла надеяться, что тебе не ответят тем же другие.
– Не волнуйтесь, я сейчас уйду, – на нейтральной территории парень гораздо более корректен, чем у себя в «Ламартин Опера».
– Я не волнуюсь. Так вы хорошо знали прежних хозяев?
– Я просто иногда покупал здесь книги.
– И все?
– Почти.
«Почти» – словечко такое же скользкое, как тела улиток, копошащихся на клумбе. За этим «почти» может скрываться все, что угодно, но думать об этом так же бессмысленно, как и ревновать юнца к умершей Линн,
– А привилегия оставаться здесь после закрытия – с чего это вдруг?
– Видите ли… Мой дед… До войны он владел этим магазином. То есть… тогда это был не магазин. Не букинистический магазин. «Лавка колониальных товаров», так это называлось. Знаете, из тех лавок, которые любят дети и их юные няни, мечтающие об индийском радже.
– Ну и что?
– А потом здесь появились другие люди. После войны. Я сам узнал о магазине несколько лет назад.
– Ясно. – Я прячу лопату за спину. – И вы рассказали эту душещипательную историю бывшим хозяевам?
– Да. Можно сказать и так. И они иногда разрешали мне…