Анук, mon amour...
Шрифт:
Слушать о том, что именно разрешала Линн этому сосунку, я не намерен. Иначе я рискую получить жизнеописание подвигов сосункового деда, соратника де Голля и личного друга генерала Монтгомери, не иначе.
– Хозяин теперь я.
– Значит, букинистического здесь больше не будет?
– Скорее всего.
– А книги? Куда вы их денете?
– Еще не знаю.
Самураишка из «Ламартин Опера» криво улыбается: уж он-то наверняка бы знал, что делать с книгами. Неизвестно, чем он занимался там, на втором этаже, быть может, так же касался корешков, как и сейчас, и здесь – на первом.
Я несправедлив.
Я несправедлив хотя бы потому, что самим книгам это нравится, они так и льнут к пальцам сосунка, я отчетливо это вижу.
– Вы не любите книги, правда?
– Почему?
– Откуда же мне знать – почему? – Гостиничный наглец с трудом отлипает от полок. – Не любить книги – большая ошибка.
– Неужели?
– Человеческая судьба – не что иное, как последовательность прочитанных книг…
– Букинистического здесь больше не будет. В любом случае. – Не хватало еще мне философствований с заднего ряда кинотеатра.
Жаль.
Ничего похожего на жалость, в голосе гостиничного портье звучит скрытая угроза, ее природа совершенно не ясна мне. Он засовывает руку в задний карман джинсов; lieutenant, приятель Линн, вытащил бы пистолет; испанец, приятель Линн, вытащил бы горсть каштанов; что вытащил бы Эрве Нанту – неизвестно, парень же вытаскивает мятую сигарету. И щелкает зажигалкой.
– Что будет с книгами? – спрашивает он через минуту.
– Хотите их забрать?
– А можно? Не все, всего лишь несколько…
– Не терпится заглянуть в конец? – немудреная мысль о последовательности прочитанных книг крепко засела у меня в голове, вот черт.
– Да нет. Я уже знаю, каким будет конец.
И снова мне чудится скрытая угроза в его голосе, облепленном табачными крошками. Сигарета, которую курит портье, – без фильтра, я только теперь понял: он все время отплевывается, совершенно машинально. Я и сам точно так же отплевывался каких-нибудь двадцать минут назад. Мысль об этом тотчас же возвращает меня во внутренний дворик, к пинии, квадрату света на мягкой хвое и силуэту в окне.
– Вам лучше уйти, молодой человек.
– Я понимаю. Я могу взять книги?
– Не сегодня. Приходите в другой раз.
– Хорошо.
Вряд ли «другой раз» наступит, вряд ли доморощенный самурай когда-нибудь еще придет сюда: и он, и я это понимаем. Скорее всего, портье из «Ламартин Опера» будет лапать своих подружек в твердых переплетах в другом месте. Атабак, который он курит, понравился бы Тьери Франсуа.
Наверняка.
Разговаривать больше не о чем. Волоча за собой лопату, я – вслед за ушедшим парнем – отправляюсь к двери и закрываю ее на ключ. Лопата – вот что поможет мне избавиться от улиток.
Если, конечно, я захочу от них избавиться.
PARIS LOUNGE: ROUND ABOUT MIDNIGHT 64
– … Препаскуднейшее это было дело, малыш, вот что я тебе скажу. Препаскуднейший это был тип – Тьери Франсуа.
– Да, мсье Дютронк. Дело было отвратительное. Я поднимал архивы.
– Семь жертв, убитых самым гнусным, самым извращенным способом. И это только то, что нам удалось доказать. Уж на что я, тертый калач, всю жизнь в полиции проработал, а подобного дела и не упомню. И теперь вспоминать не хочу. Не так уж много мне осталось на этом свете. Лучше уж думать о чем-нибудь хорошем. Прав я, Дидье, а?
64
См. Прим. 11
– Да, мсье Дютронк. Я поднимал архивы. Здорово вы распутали это дело.
– И стал комиссаром. Лучше уж никогда не становиться комиссаром, лишь бы поменьше было таких дел. На жертвы лучше было и не смотреть, так он их кромсал. Что твой сатана души грешников в аду. Франсис Тренэ, парень, который работал со мной на этом деле, – тот так вообще уволился из полиции – еще до того, как повесили этого стервеца Тьери. Нервы не выдержали. А Франсис был головастый парень. Интеллектуал, как принято было тогда называть таких головастых.
– И сейчас так называют.
– Вот видишь – времена, как и люди, не меняются. Если бы не Франсис – увидели бы мы не Тьери Франсуа, а от мертвого осла уши. Я всегда ему говорил – наша работа для тех, кто, разгребая дерьмо, не надевает на нос прищепку. А к запаху дерьма еще надо привыкнуть, нормальный человек и связываться с этим не станет. Прав я, Дидье, а?
– Еще как правы, мсье Дютронк… И что же он совершил такого выдающегося? Этот ваш Франсис Тренэ?
– Прочел чуть больше книжек, чем мы с тобой, малыш. Представь себе книжного червя с вечно расстегнутой кобурой на брюхе – это и будет Франсис.
– Он всегда готов был пустить пушку в дело?
– Э-э, не скажи. В том-то весь и фокус, что кобура у него была пустой. Оружия Франсис не любил. И вдело чаще пускал мозги. И это совсем неплохо у него получалось. Хоть он и казался мне странным типом, еще каким странным, но убийцу-то он вычислил. Тут уж не прибавить, не убавить.
– Так это ему первому пришла в голову мысль о тетраграмме?
– Ну уж не мне – точно. Я до сих пор это слово выговорить не могу. И то, что оно означает. Непроизносимое имя Бога – так говорил Франсис. И мне так будет сподручнее.
– Речь ведь шла о четырех буквах – YHVH. Йод-Хе-Вау-Хе.
– Лучше бы ты не произносил их вслух, малыш. Как и положено. У меня до сих пор от этих букв мороз по коже.
– Я понимаю, мсье Дютронк. Просто бы хотелось кое-что прояснить для себя.
– Тут я тебе не помощник, Дидье. Не силен я во всей этой кабалистике. Тебе бы с Франсисом об этом поговорить.
– Этого хотелось бы тоже…
– Вот только боюсь, что ничего не получится.
– Почему? Вы-то наверняка знаете, как с ним связаться.