Аня с острова Принца Эдуарда
Шрифт:
— Она представляется мне весьма тусклой. — Фил даже поморщилась от отвращения.
— О, я забыла сказать о том, что преображает все это, — сказала Аня мягко. — Там будет любовь, Фил, — преданная, нежная любовь, такая, какой мне никогда и нигде в мире не найти, — любовь, которая ждет меня. Она превращает мою картину в подлинный шедевр — не правда ли? — пусть даже краски и не очень ярки.
Фил, оттолкнув коробку с конфетами, молча встала, подошла к Ане и обняла ее.
— Аня, как я хотела бы быть такой, как ты, — только и ответила она.
Вечером
— Дэви считает, что это индейский боевой клич, — объяснила Диана. — Он перенял его у батрака, мистера Харрисона, и очень долго практиковался, чтобы иметь возможность приветствовать тебя именно таким образом. Миссис Линд говорит, что этими воплями он все нервы ей издергал — то и дело подкрадывался к ней сзади и издавал этот жуткий крик. И праздничный костер в честь твоего приезда — это тоже его выдумка. Он две недели собирал сухие ветки и приставал к Марилле, чтобы она разрешила полить кучу хвороста керосином, прежде чем поджечь. Судя по запаху, она уступила его просьбам, хотя миссис Линд до последней минуты твердила, что Дэви взорвет себя и всех остальных, если позволить ему подойти к керосину.
К этому моменту Аня уже выскочила из брички, и Дэви в восторге обхватил ее за ноги, и даже Дора уцепилась за ее руку.
— Потрясный костер, правда, Аня? Только погляди, я покажу тебе, как надо мешать в нем кочергой, — видишь, какие искры? Я развел его для тебя, Аня, потому что ужасно рад, что ты приехала домой.
Отворилась дверь, и на фоне света, лившегося из кухни, появилась в виде темного силуэта худая фигура Мариллы. Ей хотелось встретить Аню в полумраке: она отчаянно боялась, что заплачет от радости, — она, суровая, сдержанная Марилла, считавшая неприличным любое внешнее проявление глубокого волнения. А за ней стояла миссис Линд, счастливая, добрая почтенная особа, такая же, как и в давние времена. Любовь, о которой Аня говорила вечером предыдущего дня, ждала ее, чтобы окружить и окутать своей благословенной прелестью и сладостью. Нет, ничто все-таки не могло сравниться со старыми привязанностями, старыми друзьями, старыми Зелеными Мезонинами! Как сияли Анины глаза, когда все сели за накрытый к ужину стол, как пламенели ее щеки, каким серебристо-звонким был смех! И Диана собиралась остаться с ней на всю ночь — совсем как в старые добрые времена! А стол — его украшал парадный, с розовыми бутонами, сервиз Мариллы! Более яркого проявления чувств от Мариллы невозможно было и ожидать.
— Ну, думаю, вы с Дианой всю ночь проговорите, — заметила Марилла насмешливо, когда девочки направились в мезонин. Она всегда бывала немного язвительной, после того как ей случалось обнаружить свои чувства.
— Конечно, —
— Еще бы! — сказал Дэви, когда они двоем вошли в маленькую переднюю второго этажа. — Никакого интереса читать молитву, если ты совсем один. Я хочу, чтобы кто-нибудь опять послушал, как я молюсь.
— Ты не один, Дэви, когда читаешь молитву, Бог всегда слушает тебя.
— Но ведь я Его не вижу, — возразил Дэви. — Я хочу помолиться при ком-нибудь, кого можно видеть, но молиться при миссис Линд или Марилле я не буду ни за что!
Однако, даже уже облачившись в серую фланелевую ночную рубашку, Дэви, похоже, не спешил приступать к молитве. Он стоял перед Аней, потирая одной голой ногой другую, и вид у него был очень нерешительный.
— Ну, дорогой, встань на колени, — сказала Аня.
Вместо этого Дэви подошел и спрятал лицо у нее на груди.
— Аня, — произнес он придушенным голосом, — я все равно не могу молиться. Я уже неделю как не могу. Я… я не молился ни вчера, ни позавчера.
— Почему, Дэви? — с участием спросила Аня.
— Ты… ты не разозлишься, если я скажу? — пробормотал он умоляюще.
Аня посадила маленькую фигурку в серой фланели к себе на колени и прижала к своему плечу кудрявую голову Дэви.
— Разве я злюсь когда-нибудь, Дэви, если ты мне в чем-то признаешься?
— Не-е-ет, никогда. Но ты делаешься грустная, а это еще хуже. И ты станешь ужасно грустная, когда я тебе скажу… и тебе, наверное, будет стыдно за меня.
— Ты сделал что-то нехорошее, Дэви, и поэтому не можешь молиться?
— Нет, я ничего плохого не сделал — пока. Но хочу сделать.
— Что же ты хочешь сделать, Дэви?
— Я… я хочу сказать плохое слово, — выпалил Дэви, сделав над собой усилие. — На прошлой неделе я слышал, как его сказал батрак мистера Харрисона, и с тех пор я все время хочу его сказать… даже когда читаю молитву.
— Тогда скажи его, Дэви.
Дэви в изумлении поднял лицо с пылающими щеками.
— Но, Аня, это ужасно плохое слово!
— Скажи его!
Дэви снова недоверчиво взглянул на нее, а затем тихонько выговорил отвратительное ругательство. В следующее мгновение он прижался лицом к ее лицу.
— Ох, Аня, я никогда больше его не скажу — никогда! Мне никогда больше не захочется его сказать. Я знал, что оно плохое, но не думал, что оно такое… такое… я не думал, что оно такое.
— Да, я думаю, Дэви, что тебе никогда не захочется произнести его — ни вслух, ни мысленно. И на твоем месте я не стала бы общаться с батраком мистера Харрисона.
— Он умеет издавать такой потрясный боевой клич, — заметил Дэви с некоторым сожалением в голосе.
— Но ведь ты же не хочешь, чтобы твои мысли были полны плохих слов, правда, Дэви? Слов, которые отравляют эти мысли и изгоняют из них все хорошее и присущее настоящему мужчине?
— Не хочу, — сказал Дэви с остановившимся взглядом человека, погруженного в самоанализ.