Анж Питу
Шрифт:
– Господин де Шарни! – сказала королева вполголоса, словно упреждая Андре, чтобы та взяла себя в руки.
Шарни слышал, Шарни видел, но ничего не понимал.
Он заметил бледность Андре и замешательство Марии-Антуанетты.
Он был не вправе задавать вопросы королеве, но Андре была ему жена, и ее он мог спросить.
Он подошел к ней и осведомился тоном самого дружеского участия:
– Что с вами, сударыня? Андре сделала над собой усилие.
– Ничего, граф, – ответила она.
Тогда Шарни обернулся к королеве, которая, несмотря на давнюю привычку к двусмысленным ситуациям, десять раз пробовала улыбнуться, но безуспешно.
– Похоже, вы сомневаетесь в преданности господина Жильбера, – сказал он Андре, – у вас есть какие-то причины подозревать его в измене?
Андре молчала.
– Говорите, сударыня, говорите, – настаивал Шарни. Видя, что Андре по-прежнему молчит, он продолжал уговаривать ее:
– Скажите же, сударыня! Излишняя щепетильность в этом случае достойна порицания. Подумайте, ведь речь идет о спасении наших повелителей.
– Не знаю, сударь, о чем вы говорите, – ответила Андре.
– Вы сказали, я сам слышал, сударыня.., впрочем, я призываю в свидетели принцессу… – Шарни поклонился г-же де Ламбаль. – Вы воскликнули: «О, этот человек! Этот человек – ваш друг!..»
– Это правда, дорогая, вы так сказали, – простодушно подтвердила принцесса де Ламбаль. И подойдя к Андре, добавила:
– Господин де Шарни прав, если вы что-нибудь знаете, не таите.
– Помилосердствуйте, сударыня, помилосердствуйте! – взмолилась Андре так тихо, чтобы ее слышала одна принцесса.
Госпожа де Ламбаль отошла от Андре.
– Боже мой! Какой вздор! – произнесла королева, понимая, что дальнейшее промедление равносильно предательству. – У графини есть смутное подозрение, конечно, она ничего не знает наверное; просто ей трудно по верить, что американский революционер, друг Лафайета, – наш друг.
– Да, смутное подозрение, – повторила Андре, думая о своем, – весьма смутное.
– Такое же подозрение недавно высказывали эти господа, – продолжала Мария-Антуанетта.
И она показала глазами на придворных, с чьих сомнений и начался разговор.
Но это не убедило Шарни. Слишком велико было замешательство при его появлении. Он чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна.
Он стал настаивать.
– Неважно, сударыня, – сказал он, – мне кажется, что ваш долг – не просто высказывать смутные подозрения, но уточнить, чего именно вы опасаетесь.
– Ну вот! – довольно резко вмешалась королева. – Вы опять за свое?
– Ваше величество!
– Прошу прощения, но я вижу, вы снова пристаете к графине де Шарни с вопросами.
– Простите меня, ваше величество, это единственно в интересах…
– Вашего самолюбия, не правда ли?.. Ах, господин де Шарни, – прибавила королева с иронией, обрушившейся на графа всей своей тяжестью, – скажите уж прямо: вы ревнуете.
– Ревную! – воскликнул Шарни краснея. – Кого? Кого я ревную, ваше величество?
– Вероятно, вашу жену, – отвечала королева язвительно.
– Ваше величество! – пробормотал Шарни, ошеломленный вызовом – Здесь нет ничего странного, – сухо продолжала Мария-Антуанетта, – графиня безусловно того стоит Шарни метнул на королеву взгляд, призывавший ее не заходить слишком далеко.
Но все было без толку, все призывы пропали втуне. Когда боль сжимала своими острыми зубами сердце этой раненой львицы, ничто уже не могло остановить ее.
– Да, я понимаю, господин де Шарни, вы ревнуете и беспокоитесь, ну что ж, – это обычное состояние всякой любящей и потому беспокойной души.
– Ваше величество! – умоляюще повторил Шарни.
– Теперь, – продолжала королева, – я страдаю точно так же, как и вы; меня терзают разом ревность и беспокойство.
Слово «ревность» она произнесла е особенным ударением.
– Король в Париже – и жизнь для меня остановилась.
– Но, ваше величество, – возразил Шарни, перестав что-либо понимать в поведении королевы, которая все яростнее метала громы и молнии, – вы только что получили от короля известия, у него все хорошо и можно успокоиться.
– А вы разве успокоились, когда мы с графиней только что все вам разъяснили?
Шарни закусил губу.
Андре постепенно приходила в себя, испытывая разом ужас и удивление от того, что услышала, и ужас от того, что, как ей казалось, поняла.
Мгновение назад все замолчали, прислушиваясь к тому, что говорит г-жа де Шарни, теперь все затихли, слушая слова королевы.
– В самом деле, – продолжала королева в каком-то исступлении, – такова уж судьба людей любящих – думать только о предмете своей любви. Каким было бы счастьем для несчастных сердец без сожаления принести в жертву любое, да, любое другое чувство, какое их волнует. Боже мой! Как я тревожусь за короля!
– Ваше величество, – осмелился вставить кто-то из присутствующих, – скоро приедут другие гонцы.
– Зачем я не в Париже, зачем я здесь? Почему я не рядом с королем? – причитала Мария-Антуанетта, которая, увидев, как смешался Шарни, старалась пробудить в нем ревность, которая жестоко терзала ее самое.
– Если дело только в этом, ваше величество, – сказал Шарни с поклоном, – я тотчас же еду туда, и если, как полагает ваше величество, король в опасности, если над его головой навис меч, поверьте, я без колебаний заслоню его собой. Я еду.
Он откланялся и сделал шаг к двери.
– Сударь, сударь! – вскричала Андре, бросаясь к Шарни. – Сударь, поберегите себя!
Королеве только этого и не хватало!
Как только Андре, вопреки своей всегдашней безучастности, произнесла эти опрометчивые слова и проявила эту необычную заботу, королева побелела как полотно.
– Сударыня, – осадила она Андре, – вы, кажется, вообразили себя королевой?
– Я, ваше величество, – пролепетала Андре, понимая, что из уст королевы впервые вырвался огонь, который так давно жег ее душу.