Анж Питу
Шрифт:
– Ах ты, плут, – возмутился аббат, все больше поражаясь, – похоже, ты еще что-то помнишь, даже то, чего ты не знал.
– Хм, – произнес Питу с притворной скромностью.
– Почему же в те времена, когда ты учился у меня, ты никогда так он отвечал?
– Потому что в те времена, когда я был у вас, господин аббат, ваше присутствие смущало меня; потому что своим деспотизмом вы не давали проявиться моему уму и моей памяти, а теперь свобода выпустила мои знания на волю. Да, свобода, слышите? – настаивал Питу, поднимая голову, – свобода!
– Ах, шельма!
– Господин аббат, – произнес Питу внушительно и даже не без угрозы, – господин аббат, не браните меня: contumelia non argumentum, – говорит оратор: брань не довод.
– Я смотрю, шалопай, ты считаешь, что я не пойму твою латынь и потому переводишь на французский! – в ярости закричал аббат.
– Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который, сравнив вашу речь с его собственной, несомненно нашел бы у вас даже больше варваризмов, чем вы находите у меня.
– Надеюсь, ты не ждешь, – сказал аббат Фортье, поколебленный в своих основополагающих принципах, – надеюсь, ты не ждешь, что я стану спорить с тобой.
– Отчего бы и нет? Если в спорах рождается истина: abstrusum versis silicum.
– Однако! – закричал аббат Фортье. – Шалопай прошел школу у революционеров.
– Вовсе нет, вы ведь говорите, что революционеры болваны и невежды.
– Да, именно так я и говорю.
– Но тогда вы рассуждаете неверно, господин аббат, и ваш силлогизм построен неправильно.
– Построен неправильно! Я неправильно построил силлогизм?
– Конечно, господин аббат. Питу рассуждает и говорит верно; Питу был в школе революционеров, значит, революционеры рассуждают и говорят верно. Это неизбежно вытекает из ваших рассуждении.
– Скотина! грубиян! дурень!
– Не обходитесь со мной так грубо, господин аббат: objurgatio imbellem animum arguit – гнев выдает слабость.
Аббат пожал плечами.
– Что вы можете ответить? – сказал Питу.
– Ты говоришь, что революционеры верно говорят и верно рассуждают. Но назови мне хоть одного из этих несчастных, одного-единственного, который умеет читать и писать?
– Я, – с уверенностью сказал Питу.
– Читать я не говорю, но писать?
– Писать! – повторил Питу.
– Писать без ошибок.
– Умею.
– Хочешь, побьемся об заклад, что ты не напишешь под мою диктовку страницу, не сделав четырех ошибок?
– Хотите, побьемся об заклад, что вы не напишете под мою диктовку полстраницы, не сделав двух ошибок?
– Только этого недоставало!
– Ну что ж! Давайте. Я поищу для вас причастия и возвратные глаголы. Я приправлю это толикой que, которые я знаю, и выиграю пари.
– Будь у меня побольше времени… – сказал аббат.
– Вы проиграли бы.
– Питу, Питу, вспомни пословицу: Pitoueus Angelus asinus est 28 .
– Ну, пословиц каких только нет. Знаете, какие пословицы нашептал мне тростник Вуала?
– Нет, но мне любопытно услышать, мэтр Мидас.
– Fontierus abbas forte fortis.
– Сударь! – воскликнул аббат.
– Вольный перевод: аббат Фортье не всякий день силен.
– К счастью, – сказал аббат, – мало обвинять, надо еще доказать.
28.
Анж Питу – осел.
– Увы, господин аббат, это так легко. Чему вы учите своих учеников?
– Но…
– Следите за моими рассуждениями. Чему вы учите своих учеников?
– Тому, что я знаю.
– Хорошо! Запомните, вы сказали: тому, что я знаю.
– Да, тому, что я знаю, – повторил аббат уже не так уверенно, ибо чувствовал, что за время своего отсутствия этот странный борец изучил неведомые приемы. – Да, я так сказал, и что?
– Ну что ж! Раз Вы учите своих учеников тому, что вы знаете, посмотрим, что вы знаете?
– Латынь, французский, греческий, историю, географию, арифметику, алгебру, астрономию, ботанику, нумизматику.
– Что-нибудь еще? – спросил Питу.
– Но…
– Подумайте, подумайте.
– Рисование.
– Еще.
– Черчение.
– Еще.
– Механику.
– Это раздел математики, ну да ладно, еще.
– Слушай-ка, к чему ты клонишь?
– Да вот к чему: вот вы подробно перечислили, что вы знаете, а теперь посчитайте, чего вы не знаете. Аббат передернулся.
– Ах, я вижу, мне придется вам помочь, – сказал Питу. – Вы не знаете ни немецкого, ни древнееврейского, ни арабского, ни санскрита, – четырех основных языков. Я уж не говорю об остальных, которых не счесть. Вы не знаете естественной истории, химии, физики.
– Господин Питу…
– Не прерывайте меня; итак, вы не знаете физики, тригонометрии; не знаете медицины, не знаете акустики, навигации; не знаете всего, что связано с гимнастическими науками.
– Что ты сказал?
– Я сказал «гимнастическими», от греческого gymnaza ехегсое, которое происходит от gymnos – обнаженный, потому что атлеты тренировались нагишом.
– Да ведь это я всему этому тебя научил! – вскричал аббат, едва ли не радуясь победе своего ученика.
– Верно.
– Спасибо, что хоть в этом ты со мной соглашаешься.
– С признательностью, господин аббат. Так мы говорили о том, что вы не знаете…
– Довольно! Конечно, я не знаю больше, чем знаю.
– Значит, вы согласны, что многие знают больше вас?
– Возможно.
– Это несомненно, и чем больше человек знает, тем больше он видит, что ничего не знает. Эти слова принадлежат Цицерону.
– И какой же отсюда вывод?
– Сейчас скажу.
– Посмотрим, какой ты сделаешь вывод, надеюсь, правильный.
– Мой вывод таков: ввиду вашего относительного невежества вы должны бы иметь больше снисхождения к относительной учености других людей. Это является двойной добродетелью, virtus duplex, которая, как уверяют, была свойственна Фенелону; он был не менее учен, чем вы, и меж тем отличался христианским милосердием к человечеству.