Анж Питу
Шрифт:
– Чудесно! Но если вы не решаетесь дотронуться до насекомых, бросьте обвинения прямо в лицо тому, кто их разводит. Право, сударь, можно подумать, будто Филипп Орлеанский – солнце.
– Ах! – вскричал король, всплеснув руками. – Ах, вот куда вы клоните! Герцог Орлеанский! Ну-ну, попытайтесь-ка нас поссорить.
– Поссорить вас с вашим врагом, ваше величество? Вот забавно!
Король пожал плечами.
– Вот, – сказал он, – вот как вы рассуждаете. Герцог Орлеанский! Вы нападаете на герцога Орлеанского, который спешит под мои знамена, чтобы сражаться с мятежниками! Который покидает Париж и мчится в Версаль! Герцог Орлеанский мне враг! Право, сударыня, вы питаете к герцогу Орлеанскому непостижимую ненависть!
– Вы знаете, почему он примчался? Потому что боится, что его отсутствие будет заметно среди взрыва верноподданнических чувств; он примчался, потому что он трус.
– Ну вот, вы снова за старое, – сказал король. – Трус тот, кто это придумал. Это вы, вы отдали приказ раструбить в ваших газетах о том, что во время битвы при Уэссане он повел себя как трус, вы хотели обесчестить его. Но это была клевета, сударыня. И Филипп не испугался. Филипп не бежал. Члены нашей семьи не спасаются бегством. Герцоги Орлеанские храбрецы, это всем известно. Глава рода, больше похожий на Генриха III, нежели на Генриха IV, был храбр, несмотря на свою любовь к д'Эффиа и шевалье де Лоррену. Он смело смотрел смерти в лицо в сражении при Касселе. Регента можно упрекнуть в кое-каких мелких грешках по части нравов; но он сражался при Штейнкерке, Нервинде и Альмансе как простой солдат. Не будем перечислять всех добрых дел, какие кто совершил, но не будем приписывать людям зло, какого они не совершали.
– Ваше величество готовы обелить всех революционеров. Вот увидите, увидите, к чему все это приведет. О, если мне и жаль Бастилию, то только из-за него; да, мне жаль, что туда сажали преступников, а он оставался на свободе.
– Что ж! Если бы герцог Орлеанский был в Бастилии, в хорошеньком мы сегодня оказались бы положении! – сказал король.
– А что такого?
– Вам небезызвестно, сударыня, что люди ходили по городу с его бюстом и бюстом Господина Неккера, убрав их цветами.
– Да, я знаю.
– Так вот, выйдя на свободу, герцог Орлеанский стал бы королем Франции, сударыня.
– А вы, наверно, сочли бы это справедливым! – с горькой иронией заметила Мария-Антуанетта.
– Клянусь честью, да. Можете сколько угодно пожимать плечами; чтобы справедливо судить о других, я встаю на их точку зрения. С высоты трона невозможно как следует рассмотреть народ; я спускаюсь вниз и спрашиваю себя: будь я буржуа или вилланом, стерпел бы я, чтобы сеньор числил меня своим имуществом наравне с цыплятами и коровами! Будь я землепашцем, стерпел бы я, чтобы десять тысяч голубей сеньора съедали каждый день десять тысяч зерен пшеницы, овса или гречихи, то есть примерно два буасо, истребляя таким образом большую часть моего урожая? Чтобы его зайцы и кролики объедали мою люцерну, а кабаны подрывали мою картошку? Чтобы его сборщики налогов взимали десятину с моего добра, а сам он ласкал мою жену и дочерей? Чтобы король забирал у меня сыновей на войну, а духовенство проклинало мою душу в минуты ярости?
– В таком случае, сударь, – перебила королева, бросая на него испепеляющий взгляд, – берите кирку и идите разрушать Бастилию.
– Вы хотите посмеяться надо мной, – отвечал король. – А между тем я пошел бы, даю слово! Пошел бы, если бы не понимал, что смешно королю браться за кирку, вместо того, чтобы разрешить вопрос одним росчерком пера. Да, я взял бы в руки кирку и мне рукоплескали бы, как я рукоплещу тем, кто берет на себя этот тяжкий труд. Те, кто разрушают Бастилию, оказывают неоценимую услугу мне, а вам и подавно, да-да, вам тоже, – теперь вы уже не можете в угоду своим друзьям бросать честных людей в тюрьму.
– Честных людей в Бастилию! Вы обвиняете меня в том, что я заточила в Бастилию честных людей! Кого же это – уж не господина ли де Рогана?
– О, не напоминайте мне об этом человеке, – давайте не будем о нем говорить. Нам не удалось засадить его в Бастилию, ибо суд его оправдал. Впрочем, князю Церкви было не место в Бастилии, ведь нынче туда сажают фальшивомонетчиков. Право, зачем сажать туда фальшивомонетчиков и воров, если у меня в Париже есть для них довольно других тюрем, обходящихся мне очень недешево?
Но фальшивомонетчики и воры – еще куда ни шло; ужаснее всего то, что в Бастилию сажали честных людей.
– Честных людей?
– Точно так! Сегодня я видел одного из них, честного человека, который был заключен в Бастилию и только что оттуда вышел.
– Когда же он вышел?
– Сегодня утром.
– Вы виделись с человеком, который только сегодня утром вышел из Бастилии?
– Да, прямо перед тем, как прийти к вам.
– Кто же это?
– Некто вам известный.
– Известный?
– Да.
– И как зовется этот некто?
– Доктор Жильбер.
– Жильбер! Жильбер! – вскричала королева. – Как! Тот, чье имя назвала Андре, приходя в себя?
– Он самый. Наверняка это он и есть; я готов за это поручиться.
– Этот человек был заключен в Бастилию?
– Право, можно подумать, будто это вам неизвестно.
– Мне и в самом деле ничего об этом неизвестно. И, заметив удивление короля, королева добавила:
– Наверно, была какая-то причина, я просто не могу вспомнить…
– Вот-вот! – воскликнул король. – Когда творят несправедливости, почему-то всегда забывают причину. Но если вы забыли и причину и доктора, то госпожа де Шарни не забыла ни того, ни другого, ручаюсь вам.
– Ваше величество! Ваше величество! – вскричала Мария-Антуанетта.
– Должно быть, между ними что-то произошло… – продолжал король.
– Ваше величество, пощадите! – сказала королева, с тревогой оглядываясь на дверь будуара, где схоронилась Андре и где был слышен весь их разговор.
– Ах, да, – сказал король со смешком, – вы боитесь, как бы не появился Шарни и не проведал об этом. Бедняга Шарни!
– Ваше величество, умоляю вас; госпожа де Шарни – дама в высшей степени добродетельная, и признаюсь вам, я предпочитаю думать, что этот господин Жильбер…
– Вот как! – перебил король. – Вы обвиняете этого честного малого? Он ни в чем не виноват, это я знаю доподлинно, но что досадно, так это то, что я знаю хотя и многое, но не все.
– Право, ваша уверенность меня пугает, – сказала королева, по-прежнему глядя в сторону будуара.