Аполлон Григорьев

Большие таланты, если только они не авторы знаменитых изобретений или выдающихся художественных произведений, часто входят в нашу культуру незаметно, безымянно. Многие ли знают, что «Цыганскую венгерку» («Две

гитары, зазвенев…») создал Аполлон Григорьев? Наверное, лишь одни пушкинисты осведомлены, что крылатая фраза «Пушкин – наше всё» тоже григорьевская. Еще меньшее число специалистов знает, что Григорьев придумал такие обычные для нас выражения, как «допотопный», «цвет и запах эпохи», «цветная истина», «мертворожденное произведение». Создания живут, становятся общенародным достоянием, а создатели уходят в тень, забываются…

Существует расхожая формула – не григорьевская! – «чтобы на Руси стать известным, нужно жить долго». Увы, кто из великих русских людей жил долго? Разве что Лев Толстой да академики И. П. Павлов и В. И. Вернадский. Аполлону Григорьеву судьба отпустила всего 42 года жизни, то есть около 20 лет творчества. Сделал за это время он очень много: стал одним из самых главных литературных критиков и уж явно самым главным театральным критиком России тех лет, известным поэтом и переводчиком (в числе других объектов перевода – Шекспир и Байрон), писал интересные очерки, воспоминания, драмы.

Но Григорьев был чрезвычайно противоречив как человек и как творческая личность, что вызывало у современников и потомков изумление, раздражение, отталкивание… Мистик, атеист, масон, петрашевец, славянофил, артист, поэт, редактор, критик, драматург, фельетонист, певец, гитарист, оратор, чистый и честный юноша, запойный пьяница, душевный, но безалаберный человек, добрый товарищ и непримиримый противник, страстный фанатик убеждения, напоминающий этим Белинского, – таков облик Григорьева, мозаично рассыпающийся на несоизмеримые элементы.

Может быть, из-за этой россыпи Григорьев незаслуженно мало запечатлен в воспоминаниях и художественных произведениях. Есть по этому поводу интересное письмо его товарища студенческих лет поэта Я. П. Полонского к другу Григорьева более поздней поры драматургу А. Н. Островскому (3 апреля 1876 года): «Я знал Григорьева как идеально благонравного и послушного мальчика, в студенческой форме, боящегося вернуться домой позднее 9 часов вечера, и знал его как забулдыгу. Помню Григорьева, проповедующего поклонение русскому кнуту – и поющего со студентами песню, им положенную на музыку: «Долго нас помещики душили, становые били!..» [1] Помню его не верующим ни в Бога, ни в чорта – и в церкви на коленях молящегося до кровавого пота. Помню его как скептика и как мистика, помню его своим другом и своим врагом. – Правдивейшим из людей и льстящим графу Кушелеву и его ребяческим произведениям!

Одним словом, – чем больше я думаю о Григорьеве, тем более понимаю, отчего, несмотря на свой громадный критический талант, он в литературе не оставил почти что никакого следа, то есть имел так мало людей, которые были бы способны вполне понимать его. Самая внезапная смерть его, чуть ли не с гитарой в руках – минута трагическая.

Вы знали его ближе, чем я, и несомненно во 100 раз лучше меня его понимали.

Не попробуете ли вы когда-нибудь воссоздать этот образ в одном из ваших будущих произведений? Григорьев как личность, право, достоин кисти великого художника. К тому же это был чисто русский по своей природе – какой-то стихийный мыслитель, невозможный ни в одном западном государстве».

Увы, Островский, действительно очень хорошо знавший Григорьева, не уделил ему места в своих пьесах, если не считать отдаленного сходства в характере и поступках Петра («Не так живи, как хочется»). Правда, другие наши великие писатели не прошли мимо колоритной фигуры современника: некоторые черты, особенно биографические, в истории Лаврецкого («Дворянское гнездо») непосредственно заимствованы Тургеневым из бесед с Григорьевым, а Лев Толстой при изображении Федора Протасова («Живой труп») использовал и психологические особенности характера Григорьева; некоторые реплики Мити Карамазова у Достоевского напоминают григорьевские. Но это слишком мало и косвенно…

Противоречивая мозаика взглядов и черт Григорьева, однако, имела под собой некие глубинные основы его характера; они, возможно, и связывали различное воедино, и в то же время способствовали самой раздробленности. Прежде всего, это страстность натуры. Существует легенда, что когда Григорьев входил в вечерний салон, то всем хотелось его спросить: где пожар?! Страсти помогали созданию новых грандиозных концепций и быстрому разрушению старых, способствовали художественному творчеству, чрезвычайно запутывали человеческие отношения, особенно любовные… Обо всем этом будем подробно говорить в книге. Как и о других особенностях этого выдающегося человека. В нем интересно сочетались глубинные типичные свойства национального характера, типовые черты русского интеллигента середины XIX века и совершенно оригинальные особенности индивидуума. А все вместе в сочетании со стремительным калейдоскопом событий, в которые был втянут наш герой (или которые он сам создавал), представляет такой яркий и неповторимый сюжет, что приходится удивляться, как до сих пор история жизни и творчества Григорьева не стала, если исключить небольшие рассказы, театральные и радиопостановки, лакомым объектом для писателей, киношников, телевизионщиков. Может быть, наша биография станет стимулом для их творчества?

Родословная нашего героя весьма туманная. Сам Григорьев знал предков только на уровне родителей своих родителей. О деде по отцу он в замечательных мемуарах «Мои литературные и нравственные скитальчества» писал так: «Пришел он в Москву из северо-восточной стороны в нагольном полушубке, пробил себе дорогу лбом». Внук даже, видимо, не знал точно, откуда дед был родом: из Ярославля, Костромы, Вятки, Перми? Нагольный полушубок провоцировал биографов Григорьева на утверждение крестьянских корней деда. Однако разыскания Г. А. Федорова значительно изменили картину, хотя и эта новая картина остается туманной. Федоров нашел в архиве свидетельство, выданное деду, Ивану Григорьевичу Григорьеву, в 1803 году Московской управой благочиния для получения дворянской грамоты. И в этом свидетельстве говорится, что Иван Григорьевич – «из обер-офицерских детей». Эта фраза явилась основанием для внесения соответствующей строки в родословную книгу дворянства Московской губернии. Там это выглядит как документ. Но когда мы еще узнали про свидетельство для получения И. Г. Григорьевым дворянского звания, то непонятно, зачем ему нужно было хлопотать о дворянском достоинстве: в XVIII веке любой офицер был потомственным дворянином и его дети от рождения становились дворянами.

Боюсь, что свидетельство Иван Григорьевич получил по знакомству и никаких документов о своем «офицерском» происхождении не представлял. В свидетельстве присутствует еще такая несуразица: сказано, что получателю в декабре 1803 года – 41 год, то есть родился он в 1762 году. И тут же, в послужном списке сообщается: «в службу вступил… в Волоколамскую воеводскую канцелярию копиистом 1770-го июля 25-го». Но даже если мальчик был вундеркиндом, его не взяли бы восьмилетним на службу! Причем эта дата не подтверждается никаким документом, и лишь следующая дата, 1777 год, приводится, согласно указу Московской губернской канцелярии. То есть опять здесь чувствуется «блат»: дед на целых семь лет увеличил свой служебный стаж! В XVIII веке такие случаи были, наверное, обычны: новорожденных детей записывали в армию, чтобы, пока ребенок подрастет, ему уж и хороший чин подошел.