Аполлоша
Шрифт:
А вот о прадеде знал Игнат достоверно только то, что был в Санкт-Петербурге известным ученым – археологом и историком древнего мира, писал труды, в зрелые годы ездил в экспедиции, а на старости лет с семьей в Москву переехал и тотчас почил в бозе.
Единственным материальным подтверждением странствий и изысканий прадеда осталась статуэтка бронзовая, каким-то чудесным образом пережившая переезды, голодные годы, конфискации и репрессии. Считалась семейной реликвией. По утверждению Игнатова отца, давно покойного Василия Яковлевича Оболонского, полый внутри бронзовый Аполлон (так он его называл) ростом сорок пять сантиметров на небольшом литом бронзовом же бруске – пьедестале был вывезен прадедом Тарасом Афанасьевичем то ли из
Почему бес попутал русского интеллигента именно эту находку стибрить, – то ни Игнату, ни отцу его было неведомо. Конечно, ценность она представляла немалую, в чем убедился Василий Яковлевич в голодноватой Москве середины 50-х в скупке у старого еврея-антиквара. Понес не продать – боже упаси! – а прицениться для интереса. Как в том анекдоте: «Как вы думаете, сколько стоит этот пароход?» – «Зачем тебе?» – «Так, на всякий случай!»
Еврей долго вертел в руках, изучал под лупой, цокал языком, что-то бормотал на идиш, а потом шепотом доверительно посоветовал отцу Игната унести и никому больше не показывать, лучше – спрятать подальше. А еще безопаснее сдать в музей, так сказать, в художественные закрома родины. Объяснил, что фигура эта, если, конечно, не является искусной подделкой, отлита, может быть, еще в античные времена, представляет собой серьезную музейную ценность и покупать ее опасно, как и продавать, – посадят. На докучливый вопрос отца, сколько же она все-таки потянет в деньгах, еврей – антиквар назвал сумму по тем временам очень большую, соблазнительную. Но отец гордо ушел, спрятал Аполлона глубоко на антресоль, обернув слоями газеты и запеленав в старую гимнастерку. Игнату, достигшему совершеннолетия, статуэтку показал и велел со всею строгостью: «Храни как реликвию семьи, никому не показывай, продай, только если с голоду, не дай бог, помирать будешь!»
Игнат наткнулся на бронзовое изваяние после смерти папы, разбирая глубокую, захламленную антресоль. Олежке показал. Но тот еще маленький был – и не вспоминал больше. Зато Игнат вспомнил про отеческий наказ. И счел за благо оставить раритет на прежнем месте до поры до времени – там видно будет. В тот период он не нуждался.
И вот теперь к «криминальному» происхождению и хранению украденной скульптурки могло присовокупиться убийство при отягчающих обстоятельствах, что в совокупности бросает совсем уж мрачную тень на фамильную историю Оболонских.
Глава седьмая. Дружба всей жизни
Прежде чем интрига нашего повествования обострится и закружится калейдоскоп почти невероятных событий – еще несколько слов об этих столь непохожих внешне, но бесконечно близких друг другу немолодых людях.
На чем, прежде всего, строилась такая многолетняя, исключительно верная дружба Игната и Гоши? А черт его знает на чем! Разные характеры, темпераменты, уровни интеллекта… Просим не путать с любовью, чтобы не возникало тривиальных мыслей о нетрадиционных отношениях.
Игнат был широк в соответствии с тем обобщенным образом русского человека, который имел в виду еще Достоевский, сетуя: «…надо бы сузить». Здоровяк, пьяница, матерщинник, хоть и не глуп отнюдь, но эрудиции вполне умеренной, больше музыкальной. Широтой познаний и высотою устремлений фамильной славы не преумножил, но уважение к этим качествам в других испытывал искреннее, и уважение это завистью замутнено не было.
Он, с ранней юности ведомый вкусом и пристрастием друга-соседа, полюбил читать книжки про космические путешествия и научные открытия, а потом, опять же следуя рекомендациям Гошки, проникся интересом к истории. Причем к той «потаенной» новейшей истории отечества, многие страницы и эпизоды которой приводили
Книжками такими развратил его Гоша, таскавший машинописные копии и потрепанные фолианты из своего продвинутого ВГИКа. С тех пор и по сей день, будучи трезвым, читал Игнат регулярно, увлеченно, но бессистемно, мало что запоминая.
Гоша был Игнату до подбородка, по-русски голубоглаз, по-еврейски черняв и пытлив, а легкая курносость могла проистекать из обоих генетических источников. Двойственность натуры, как следствие обыкновенно благотворного сочетания кровей, в молодости проявлялась в череде поступков залихватских и безрассудных, Игнату подстать. Но скоро пришла пора старательного самосовершенствования, разумной умеренности и опасливой замкнутости.
Итак, из очевидного: соседство, привычка к общению, к чуть ли не ежедневным созвонам или хождению в гости этажом выше (ниже), общие поначалу девчонки, компании, книги и Гошино просветительство, а также довольно раннее сиротство обоих сблизили их так плотно и надежно, что к зрелым годам они уже испытывали потребность в общении на уровне инстинкта. А после гибели Игнатова сына и жены стали они и равно одиноки, довольствуясь в основном времяпрепровождением наедине.
Ах да, чуть не забыли еще один важнейший фактор взаимного притяжения, парадоксально работавший на нерасторжимый и прекрасный дружеский союз Игната Оболонского и Георгия Колесова: шахматы.
Всю жизнь, еще со старших школьных лет, чуть выпадала возможность, они вступали в бой на доске. Если вообразить их поединки в виде одного, некогда объявленного турнира, то более продолжительного матча история шахмат не знала.
Прерываясь на Гошины отлучки, на Игнатову армейскую призывную трехлетку, командировки-гастроли, семейные поездки в отпуск, болезни, Игнатовы запои и просто хандру, соперники вновь и вновь сходились в непримиримом и азартном противостоянии.
Парадоксальность, если не абсурдность, турнира длиной в целую жизнь состояла вот в чем: многие тысячи сыгранных партий затевались с предопределенным результатом. Игнат наверняка знал, что проиграет, но каждый раз надеялся на чудо. Гоша ни секунды не сомневался, что выиграет – именно так и происходило. Но! История этой великой борьбы ознаменовалась некоторым, статистически ничтожным, количеством ничьих и побед Игната. Они были обусловлены либо глупейшим зевком ввиду чрезвычайной усталости Гоши, либо его благородством по отношению к другу, либо опасением, что однажды Игнат трагически утратит моральный стимул и Гоша лишится партнера.
К вышесказанному следует добавить еще одну деталь, просто поразительную: прекрасно зная о существовании шахматной теории и классических дебютов, Игнат и Гоша, так уж повелось, играли по правилам, и не более того. Конь ходит буквой «Г», слон по диагонали и т. д. Никогда никаких шахматных учебников не читали, никаких композиций не изучали, в принципе этим видом спорта не интересовались, а двигали фигуры все сорок без малого лет по наитию, по интуиции, по логике текущего момента.
Это были дикие, стихийные шахматы убежденных дилетантов. Результат предопределялся лишь тем, что Гоша был расчетливее, внимательнее и логичнее, с чем Игнат окончательно смириться так и не смог. А в последнее время он ловил себя на мысли, что его упрямство
в биржевой авантюре диктовалось, помимо известной нам иллюзорной цели, еще и пылким, но скрытым желанием доказать свою состоятельность в этой игре. Он тщился отомстить хотя бы Гоше за бесчисленные ловушки, внезапные «вилки» и унизительные маты, коими заканчивались для него шахматные баталии. Он жаждал маленькой бескровной вендетты, все отчетливей понимая, что та, Большая, настоящая, не суждена.
Глава восьмая. Доигрались…