Аполлоша
Шрифт:
22 августа 2014 года. Равенна
После обеда Оболонский зашел в Гошины апартаменты, зачем-то закрыл дверь на защелку, хотя кроме ушедшей на прогулку Любаши и слуг, милейшей семейной пары, уехавшей за продуктами в Римини, никого не было.
– Намерен отвлекать меня от работы? – Гоша спросил, не отрываясь компьютера, где с утра появились вчерне первые, переведенные заново, строфы поэмы великого итальянца, «поэта мировой скорби» Джакомо Леопарди.
– Намерен, Гошик, намерен.
– Валяй. У тебя тридцать минут, – предупредил Георгий Арнольдович, бросив взгляд на «посетителя».
– Гошка, я скоро умру. До Нового года.
Служитель Дантовой музы похолодел и в страхе уставился на Игната.
– С чего ты взял? Ты был у врача? Когда? В чем дело?
– Не был. Мне Аполлоша дал понять. Еще тогда, два с половиной года назад, в октябре, когда прощались у Владимира Александровича в Москве.
За годы сбывавшихся чудес Гоша всерьез переосмыслил роль волшебной статуэтки и давно утратил, даже в мыслях, скептически-ироничное к ней отношение. Но заявление друга было настолько неожиданным, внезапным, неуместным в их замечательной, комфортной и безбедной жизни, что прозвучало даже комично, нелепо. Гоша инстинктивно вернулся к забытому:
– Знаешь, тут не надо быть пророком Аполлошей. Я и без него подозреваю: если ты будешь продолжать каждый день глушить виски, водку и пиво, ты можешь и до следующего понедельника не дотянуть. Поэтому предлагаю бросить вызов судьбе: завязывай. Он узнает, и сразу отложит кончину лет на десять-пятнадцать минимум. Он же тебя любит как родного, балван!
– Кончай ерничать. Если бы ты знал, чего мне стоило молчать все эти годы. Но как-то быстро подкатило. И мне уже не страшно.
– Ладно, ладно, успокойся, – Гоша резко сменил тон, потому как сам не на шутку испугался. – Что он тебе сказал? Ну, в каких выражениях, какими словами?
– Ты что, забыл? Он же не словами… он… он внушает, дает понять, наталкивает… я тебе сто раз пытался объяснить.
– Игнатуля, милый, он, конечно, волшебник, кудесник, но все же не господь Бог. Смотайся в Германию, в лучший медицинский центр. Тебя там за неделю изучат с ног до головы. Найдут проблемы – устранят. Какого черта, полковник?! На Западе живут до девяноста минимум. Ты богат, ты не в России, ангину с геморроем не перепутают и в очереди в районную поликлинику сидеть не надо. Ну хочешь, я поеду с тобой?
– Гошик, я умру под Новый год. Никакая не поможет. И я знаю почему. Мое время на земле кончилось. Я свое отслужил, отыграл, отгулял. Всех дорогих, кого мог потерять, потерял, вот, кроме тебя и Любаши, пожалуй. За погибших Олежку и Верочку отомстил гаду как сумел, но в крови не запачкался. Мир повидал, сколько довелось. Узнал точно, что на свете есть непостижимые чудеса. От этих чудес, от Аполлоши, вкусил и горя и радости, каких мало кому выпало. Он дал понять, что мне пора. Значит, пора.
Георгий Арнольдович утратил способность спорить и вообще говорить. Он глядел на поникшего друга, и сердце его разрывалось от жалости. Вся долгая запредельная история с Аполлошей, казалось, счастливо завершившаяся с его исчезновением, вдруг отозвалась жутким предвестием смерти того единственно родного ему человека, который и был объектом заботы бронзового бога и выполнил все, что тот предначертал. В этом проявлялась необъяснимая несправедливость.
– Слушай, Игнат, а может он дал понять, что берет тебе к себе, ну, туда, где он сейчас? – При этом Гоша механически задрал голову кверху, как бы к небесам, куда, собственно, и готовилась вознестись душа его несчастного друга.
– Кто знает? Но скажу честно: не боюсь. Поборол в себе страх… Я, Гошик, вдруг ясно понял одну вещь. Пока не родился на свет, я был мертвым. Уже побывал мертвецом миллиарды миллиардов лет. И что? Мне от этого было ни жарко, ни холодно. Черти меня на сковородке не жарили, это точно – я бы вспомнил. Ни с кем не общался. С тобой, к сожалению, тоже. Стало быть, опыт одинокого мертвеца у меня есть, как у всякого человека. Просто вернусь туда, где была моя душа до рождения – в никуда. А ты наживешься – подгребай. Вдруг встретимся, в шахматишки сгоняем.
– Ты что, Шопенгауэра начитался?
– Да пошел ты!… – Гоша встал и уже у двери, оглянувшись, на влажном глазу, попросил: – Обязательно в Москве меня схороните, в нашем фамильном на Ваганьково. Рядом с Олежкой. Надеюсь, денег на транспортировку тела не пожалеешь, я тебе все оставляю. Гроб красивый купи. Ручки обязательно из бронзы. Мне этот металл в последние годы очень на душу лег.
И вышел.
23 августа – 30 декабря 2014 года
После откровения Игната тема больше не поднималась ни в медицинском, ни в философском аспекте: будущий «виновник торжества» запретил категорически. Только в практическом плане…
Игнат оформил завещание на Гошу, отписал изрядно Любаше (ей, разумеется, ни слова!) и сам, не дожидаясь Гошиного смиренного поведения, выбрал и оплатил дорогущий гроб из полированного кедра с шестью бронзовыми ручками. Заказал он загодя и частный спецрейс с открытой датой, предоставив другу довершить формальности, когда случится.
Но Игнат не доживал, о нет! Он жил на всю катушку. Они втроем махнули в Париж, он швырял деньгами в неприлично дорогих ресторанах. Словно смертник – самоубийца, он исполнял свои последние желания. Почти все они удовлетворялись за счет широко известных кулинарных и алкогольных деликатесов города любви. Каждый день он жадно поглощал по несколько порций фуа-гра и трюфелей, лягушачьих лапок и редких сортов виноградных улиток. Он запивал все это винами двадцатилетней выдержки, изысканным шампанским, каковое всю жизнь терпеть не мог, и коньяком по пятьсот евро за бутылку. Гоша вынужден был соответствовать: боялся обидеть. Любаша быстро пьянела и ловила сумасшедший кайф от сознания, что она ест и пьет в неограниченном количестве за счет восторженного и щедрого любовника.
Оттуда рванули в Амстердам, где Игнат непременно хотел полюбоваться «Писающим мальчиком». Гоша деликатно поинтересовался, почему именно эта скульптура вызывает столь живой интерес друга.
– Знаешь, я увидел ее на картинке еще в пору нашей юности, прочитал, какая она знаменитая. С тех пор всю жизнь мечтал оказаться возле нее и лично разобраться, почему она такая знаменитая и что в ней такого художественного. И если доведется, встать рядом и тоже пописать.
Георгий Арнольдович вежливо похихикал.