Апостольская командировка. (Сборник повестей)
Шрифт:
Стали открывать окно, вместе со свежим воздухом, тончайшими запахами клейкой листвы в мою маленькую комнатку стал врываться шум внешней жизни, который раньше не мог ко мне пробиться. Рычали грузовики на центральной улице, смеялись ребятишки в соседнем дворе, утки купались в непросохшей луже. Одна из уток время от времени крякала с той издевательской интонацией, с какой смеется Мефистофель в опере: «Ха! Ха! Ха! Ха!»
Живые звуки напомнили, что рано или поздно придется решить вопрос: уходить или не уходить на пенсию? И я представил
Во время одного из таких раздумий в моей комнате явственно прозвучал чей-то голос:
— Анатолий Матвеевич…
Я с трудом повернул свое огрузневшее тело — пусто, дверь прикрыта, никого.
— Анатолий Матвеевич…
На подоконнике лежали две мальчишеские руки, чуть выше, как пшеничная стерня, торчат волосы.
— Саша… Коротков!..
— К вам никого не пускают, Анатолий Матвеевич… Вижу, окно открыто…
— Лезь сюда! — понизив голос до шепота, приказал я.
— В окно?
— В окно. Быстрей…
Он не заставил себя упрашивать. Острые колени уперлись в подоконник, долговязая гибкая фигура бесшумно протиснулась в комнату.
В рубахе, с засученными рукавами, ворот распахнут, лицо, шея, грудь в вырезе, руки прихвачены солнцем, над сандалиями из штанин торчат тощие лодыжки — свежий, чистый, как весенний день за окном. И у меня, раскисшего от лежания, придавленного болезнью к мятой постели, появились бодрость и озорство.
— Мария Алексеевна не зайдет? — спросил он, поглядывая на дверь.
— Кто ее знает… Рискнем… Ну, как там? Что в школе? Все, все, братец, выкладывай.
— Выкладывать нечего, Анатолий Матвеевич. Учимся, зубрим, экзаменов ждем. Уж никаких диспутов о бессмертии души проводить не собираются. Скучно.
— Евгений Иванович?
— Пока работает. Снимут. Как экзамены пройдут — снимут. Из ребят его никто не задевает. Я тут таким, кто мог бы зацепить, сказал — не цепляйте… По-старому, Анатолий Матвеевич… Скучно. Мы уж сами, без учителей, хотели о бессмертии-то поспорить.
— Кто — мы? Тося Лубкова с вами?
При упоминании о Тосе Лубковой Саша насупился.
— Она из тех, что, когда самой плохо, к богу и к черту за правдой полезет. Когда самой — понимаете, — а не другим.
— Нет, не понимаю.
— Было плохо ей — бога искала. Стало устраиваться — бога по боку. Теперь парень один сговаривает ее пожениться, как школу закончит. А много ли такой Тосе надо — замуж выскочить, детей нарожать. Правдолюбка! А за Евгения-то Ивановича тогда не заступилась.
— А что за парень?
— Кешка Лаптев, кладовщик в райпотребсоюзе. Он, конечно, в бога не верует, но от Тоси этой далеко не ушел. Женится, будет деньги на семью зарабатывать — вот и все их счастье.
— Поздно мы спохватились. Жаль…
— Что жаль?
— Жаль, что Тося кончает школу. Годик бы — мы из нее человека сделали.
Саша ради уважения ко мне промолчал, но физиономия его выразила полное сомнение.
— И жаль еще, что тебя кой-чему недоучил, — добавил я.
— Меня? — насторожился Саша.
— До сих пор Лубкову откидываешь, как бесполезную вещь, лишнюю в хозяйстве.
— Она сама себя откидывает.
— А если человек по своей вине в полынью попадет — бросишься спасать? Или отмахнешься — сам виноват?
Саша помолчал, задумался, ответил:
— Видать, не получится из меня педагога. Что делать…
— Ну, а порядочный-то человек получится?
— Стараюсь быть им.
— Что пользы, если ты стараешься быть порядочным для себя…
За дверью раздались голоса. Саша вскочил со стула.
— Улетучивайся, братец. Жаль, не договорили, — посетовал я.
Саша рванулся к окну.
— Приходи… Слышишь?.. Теперь дорогу знаешь.
— Приду, Анатолий Матвеевич…
Ветки смородины с вырвавшимися из почек листочками закачались под окном…
— К тебе гость… — Жена открыла дверь.
Быть не может! Мне сегодня везет. В дверях появился Ващенков, кашлянул в кулак, опустился на стул, серьезный, чуточку смущенный, пахнущий по-крестьянски табаком, полем, конским потом.
— Мотаюсь по командировкам — сеем. Давно пытался прорваться к вам. Как здоровье?
— Встану всем назло.
— Ого, настроение боевое.
— Петр Петрович, — заговорил я, — вы человек неплохой, и вокруг вас люди хорошие. Но то, что все они верят Лубкову, что он им понятнее других — опасный признак. Задумайтесь над этим.
Ващенков полез за папиросами, но вспомнил, что он у постели больного, нахмурился, вынул руку из кармана.
— Задумался… А вы в свою очередь подумайте о том, как начать все снова.
— Вы на это рассчитываете?
— Вы будете нужны, Анатолий Матвеевич.
— Вам?
— И мне тоже. А так как вы нужны здоровым и энергичным, мы вас, как только поокрепнете, пошлем на курорт, и не на обычный срок, а месяца на два. Два месяца не потеря, когда впереди дело многих лет. О путевках не беспокойтесь…
Костистое лицо обтянуто сухой кожей, нависший нос, глубоко запавшие глаза — что-то новое в нем, а что — не понять. Быть может, я его таким серьезным еще не видел. Похоже, что мое поражение на бюро не было уж таким большим поражением, если оно не прошло даром для этого человека.