Апостольский колокол. Повествование о Валаамском монатыре, его древностях и святынях
Шрифт:
Глава седьмая
Долги зимы на Валааме, коротко лето…
Здешние жители шутят, что всего два месяца отпуска имеют печи на Валааме.
Уже во второй половине августа начинаются бури на озере, шум стоит по лесам, это падают там вывороченные с корнем деревья. И туманы… Резкая сырость точится из камней и проникает в тело. Многие иноки страдают жестоким ревматизмом…
В 1823 году, когда еще только постригали в рясофор Дамиана, совсем ослабел игумен Иннокентий.
Министр духовных дел и народного просвещения князь А.Н. Голицын доложил тогда Государю о просьбе Иннокентия уволить его от настоятельских обязанностей. Просьба была удовлетворена, и последние годы жизни Иннокентий посвятил возрождению Ондрусовской и Сяндемской обителей, основанных Адрианом и Афанасием – валаамскими монахами, учениками Александра Свирского.
А настоятелем монастыря братия избрала отца Ионафана.
Выходец из среды петербургских ремесленников, новый игумен отличался добрым характером, приветливостью и той особой тихостью, что дается полным отстранением от мирской суеты. «Стаж» монашеской жизни отца Ионафана уже перевалил на четвертый десяток…
Тихий и приветливый игумен много потерпел скорбей, как сказано в его биографии, от лиц, находившихся в монастыре под надзором. Число подначальных при Ионафане составляло четырнадцать человек, были среди них и поврежденные в вере, и вольного духа, и буйного нрава люди. Составляя особое общество среди монастырского братства, «закоснелые во зле, они разливали свой яд в сонме братии и нарушали святую тишину монастырской жизни».
Образумить, перевоспитать этих людей игумен Ионафан не имел сил, но не мог и смириться с их существованием. Ведь, как заметил святитель Игнатий Брянчанинов, подначальные «и сами приходят в состояние отчаяния и подают резкий пример безнравственности братиям, соблазняют их беседами злыми, послабляют их в благочестивых подвигах. Как попечения, имеющие цель милосердия, столько похвальные для человека мирского, могут быть вредными для инока уединеннаго; так и пример порока и беседа злая несравненно резче действует на монаха, нежели на человека светского».
Анализируя положение дел с «подначальными» на Валааме, святитель Игнатий Брянчанинов отмечал, что «Валаам, лишенный штатных служителей, военной команды, отдельного приличного места для содержания людей, предавшихся буйным страстям, не может быть исправительным и ссылочным местом…»
Впрочем, все это будет сказано десятилетия спустя, уже после кончины игумена Иоанафана, а пока и игумену, и монахам предстояло своими силами да молитвами ко Господу сдерживать агрессию высаженного на монастырский остров десанта сил зла и тьмы.
В скиту Всех Святых Дамаскин еще более увеличил свои труды, строго воздерживаясь при этом в пище. И порою, и самому казалось, что не по силам ему взятое бремя. Тяжкие труды так изнурили организм, что он уже не мог читать в церкви.
О болезни Дамаскин объявил приехавшему в скит игумену.
– Батюшка, – сказал он. – Как вам Бог возвестит, но я чувствую себя ослабевшим. Не благословите ли оставить послушание?..
– Отче Дамаскин! – отвечал настоятель. – А не падай ты духом! Ты ведь монах… Коли ты и помрешь на послушании, то Господь тебя не оставит.
«С тех пор, – рассказывал престарелый игумен Дамаскин, – я так и положился… Вот уже после этого сколько лет… И настоятелем был…»
Великой мудростью и поучительностью проникнута сцена. Позднейшая ремарка престарелого игумена Дамаскина – подтверждение этому.
Как некогда Евфимий бережно вел Дамиана к стяжанию ангельского образа, так теперь и игумен Ионафан поддерживал пошатнувшегося в мгновение слабости инока Дамаскина. Но какую же для этого требовалось иметь духовную силу самому Ионафану?
Семь лет нес он тяжкое бремя руководства монастырем. Скорби его, как сказано в биографии, прекратила печальная кончина.
Еще при игуменстве Ионафана перешел Дамаскин в «третий род» монастырской жизни.
1 июня 1827 года о. Ионафан благословил его идти на жительство в пустынь.
Вблизи пустыни выстроили в дальнейшем Коневский скит, а тогда здесь была только келья, стоящая на берегу озера. Келья была разделена на четыре комнатушки. В одной Дамаскин занимался рукоделием, в другой – переписывал книги святых отцов, в третьей – совершал молитвенное правило и поклоны. В четвертой комнатке стоял сосновый гроб…
Гроб служил Дамаскину постелью, а одеялом была крышка… Когда Дамаскин согревался «могильною теплотою, то открывал деревянное свое одеяло».
«Трудно представить себе что-либо более простое, что-либо более скромное, – писал побывавший в келье Дамаскина проф. А.А. Бронзов. – И однако эта убогая хижина вмещала в себя великого подвижника, была свидетельницею его трудов, молитв, бессонных размышлений о Боге… О многом бесконечно поучительном она рассказала бы. Как назидателен уже один гроб, в котором подвижник обычно почивал, когда бренная плоть его требовала отдыха? Бессмертный дух о. игумена, казалось, витал среди паломников, зашедших в его избушку, и поучал их… хотя бы одними лишь бездушными предметами, оставленными этим удивительнейшим иноком… и всегда, конечно, будет поучать. Огромный крест у стены – дело рук о. игумена… Посаженные им деревья, уже значительно выросшие, – все это и подобное поучительнее многих слов, многих книг…»
В.И. Немирович-Данченко, рассказывая о келье Дамаскина, приводит рассказ отца Макария…
«Раз он кленовую палочку так взял да и посадил в землю, а она из себя корень пустила. Ишь теперь дерево какое райское вышло. Гущина…. Сила-дерево. А сам-то без рук, без ног. Как кого умудрит Господь! А вот это дерево, по-моему, большая лапа зовется, потому что у него лист этакой».
Отец Макарий поведал В.И. Немировичу-Данченко, что на посещавших его келью паломников Дамаскин производил странное впечатление. Они ощущали, что, говоря с ними, Дамаскин думал о чем-то другом.
– В какую-то сокровенность прозирал…
Замечательно, что, разговаривая с посетителями, Дамаскин думал о чем-то другом. Хотя почему: о чем-то? Понятно – о чем.
Вспоминая свою жизнь в пустыньке, Дамаскин рассказывал, что к обедне он ходил в скит Всех Святых и, взявши антидор, спешил уйти, чтобы не вступить в разговор с кем-либо.
– Иначе, – говорил игумен Дамаскин. – Неделю или две не придешь в то состояние, в котором был до этого в пустыни.