Аптекарь
Шрифт:
– Ты не только постарел, но и поглупел! – рассерженно заключил Шубников. – Если бы ты захотел, я бы произвел тебя в академики, в те, что заправляют институтами и ездят в Стокгольм за премиями, и предоставил бы тебе открытия, какие другим в этом веке не снились!
– Это опять же были бы чужие игрушки. Да и неплохо бы научиться пользоваться открытиями, какие уже сделаны.
Шубникову вдруг захотелось разжалобить Бурлакина, ощутить снова его дружеское расположение и понимание, он и слезу сострадания к себе, к Бурлакину, к человечеству готов был пролить сейчас, обхватил Бурлакина за плечи, предложил пойти на кухню, поставить на стол бутылку коньяка, стаканы…
– Нет, – сказал Бурлакин. – Я прошел сквозь искушения и раскаяние. Ничего отменять не буду. И ты верни пай.
– Я не могу! Нет! Не тот день. Не тот час… Сегодня мне… нам… нам! – отказано в бессмертии!
– Мне не нужно бессмертия, – сказал Бурлакин.
– А мне нужно! Нужно! – закричал Шубников. – Но мне в нем отказано!
– Теперь ты станешь совсем опасен, – покачал головой Бурлакин. – Но оставь хоть в покое дядю Валю. Облегчи ему жизнь. Иначе он погибнет.
– Он не погибнет, – холодно сказал Шубников. – Это не в моих интересах.
– Я знаю, что это не в твоих интересах. Однако в увлечении ты можешь совершить и то, что не в твоих интересах.
– Не ты ли вместе со мной начинал затею с дядей Валей?
– Я, – сказал Бурлакин, – я за все отвечаю вместе с тобой. И если ты не прекратишь забавы, я стану тебе мешать.
– Помешать мне ты вряд ли сможешь, – высокомерно сказал Шубников.
– Смогу. И знаю как. И не вбивай в голову, что ты особенный. Ты вполне заурядный. Но это-то и опасно.
– Мешай мне! Топчи меня! – Шубников вскинул руки и словно бы готов был рвать на груди рубаху. – Унижай меня! Обижай меня, заурядного, сирого и босого!
– Я тебе все объяснил, – сказал Бурлакин. – Прощай!
Он пошел в прихожую.
– Погоди! – погнался за ним Шубников. – Никогда не говори «прощай»! Не накликай на себя бед! Погоди, брат!
Но дверь за Бурлакиным закрылась. Шубников бродил по квартире, как зверь бешеный. Бурлакин был для него уже не брат, не друг и не приятель. Шубников и прежде испытывал желания, какие гнал от себя, а для Любови Николаевны объявлял их недействительными. Желал он не видеть людей, знавших его в прошлом и бывших когда-то с ним на равных. Его нередко уже раздражало присутствие вблизи него и Бурлакина, и Каштанова, и других, да, они были ему пособники, но им в деле, наверное, нашлась бы и замена. Пожалуй, Шубников не возражал бы, если бы сменили всех жителей в Останкине, скажем, свезли бы их всех в какой-нибудь Нижний Ломов Пензенской области, а нижнеломовцев переселили бы в Останкино. Но работники ему несомненно были нужны. Они и выныривали сами из пучин обыденности. Обрадовал Шубникова патлатый верзила профессор Чернуха-Стрижовский, его Шубников со временем полагал держать по правую руку. Нашлись бы деятели и по левую руку. Пригодился бы и мрачный водитель Лапшин с его гильотиной. А всяких извозчиков Тарабанько, сеятелей информации Каштановых, ходячих процессоров Бурлакиных следовало потихоньку пусть и с почестями, но удалить, чтобы не мозолили глаза и не вызывали неоправданных чувств и надежд у толпы. Но так полагал Шубников совсем недавно. Теперь же он знал, что ему ненадолго понадобится и новое окружение. Теперь он знал, что скоро и впрямь прекратит дело. Но прекратит совершенно не так, как бы хотелось этому ничтожеству Бурлакину!
«Ах мразь! Ах сволочь! Ах тварь!» – повторял то мысленно, то вслух Шубников. Какое уж теперь он мог назначить удаление с почестями этой мрази, этой сволочи, этой твари! Не бегство, не предательство, не вчерашнее отвратительное багровое небо с шипящей, будто недогоревшее полено, брошенное в воду, буквой «Ш», не это неразъясненное предзнаменование оскорбило и разозлило Шубникова в особенности, а тихое утверждение, что он, Шубников, не избранный, а заурядный останкинский житель! Одно это нельзя было оставлять без возмездия.
Потом Шубников снова лежал на кровати. Его била дрожь. Он был зол на всех. Он должен был расквитаться со всеми. Он был обречен. Как, впрочем, были обречены все! Но какое ему дело до изначальной обреченности всех! Смерть – благо, утверждал больной, слабый, напуганный человек, она – закономерное прекращение случайного сновидения, являющегося издевкой или ошибкой. Он, Шубников, не больной и не слабый человек. Назначенный ему предел – преступление, и оно не останется без наказания. Этот назначенный ему предел – свидетельство просто безрассудства и упрямства природы или кого там, кто взял на себя право распоряжаться его жизнью. Именно скудостью средств, несовершенством устройства, безрассудством можно было объяснить нежелание или боязнь хоть бы в единственном случае устроить испытание бесконечной жизни. А бессильному, скудному, безрассудному в природе Шубников был готов бросить вызов. Пусть его прикуют к скале, пусть натравят на него орла, но и тогда он не смирится с несовершенством мироздания.
Так он лежал под шинелью, не думая о ходе времени, злясь на всех и укрепляясь в гордыне. Однажды шинель с него будто сорвали. Шубников открыл глаза. Над ним стоял Мардарий.
– Я понял, – сказал Мардарий. – Я тебя понял.
«Сними ватник, мерзавец!» – хотел было выкрикнуть Шубников, но губы его не разжались. Мерзавец же Мардарий растворился в воздухе, шинель накрыла лицо Шубникова, и через минуту он уже не знал, привиделся ли ему Мардарий или залетал на мгновение с прогулки. Шубникову пришли на ум слова авантюрного человека Сальваторе Тончи, облегчавшего свое предельное проживание на земле мыслями о том, что в жизни нет ничего существенно действительного, что и сам он призрак и что все ему грезится и мерещится. Нет, ему, Шубникову, ничто не грезится и не мерещится, разве только мерзавец Мардарий. И все то, что не грезится и не мерещится, останется и после него. Он, Шубников, сгниет, сгорит, рассыплется, погрузится в небытие, а оно останется. Нет, пообещал Шубников, не останется. И оно пропадет и сгинет!
В мозгу Шубникова, будто на экране компьютера, побежали телетайпные слова: «Бурлакина нет… нет… Между двумя электричками… Исполнено… Платформа Болшево Северной железной дороги…» Шубников откинул шинель, вскочил. «Нет! – кричал он в испуге. – Нет!»
Одно дело было грозить кому-то неведомому, укрывшись с головой шинелью, или выпускать воды из озера, вблизи которого он никогда не бывал, другое… Бурлакин ведь действительно ездил на работу за город электричкой с Ярославского вокзала…
– Мардарий! – закричал Шубников. – Мардарий!
Мардарий явился незамедлительно, словно ждал где-то за углом в нетерпении быть расспрошенным и вознагражденным. Шубников чуть было не вцепился в его ватник, но с брезгливостью отвел руки, от Мардария разило вонючим прудом.
– Что? Что? Что? Говори! – метался по комнате Шубников, стараясь не глядеть на Мардария.
– Ты этого хотел! – с удовольствием выпалил Мардарий. – Но сам делать не стал бы.
– Я не хотел! Ты врешь! Мерзавец! – со сжатыми кулаками пошел на Мардария Шубников. – Я ничего не хотел! Ничего!
– Ты хотел, – повторил Мардарий. – Но сам делать не стал бы.
Шубникову показалось, что Мардарий улыбается с издевкой. Над кем он издевался? Над ним, Шубниковым, над родом ли людским, над собой? Впрочем, толковать выражения, знаки глаз и пасти этой подлой рыбы было занятием пустым и сомнительным. Но была в мерзкой образине злая радость, была!
– Уйди отсюда! – закричал Шубников. – Более не попадайся мне на глаза! Ничего не говори мне! Ничего! Ни о чем не рассказывай! Я ничего не хотел! Ты врешь! Пропади пропадом!