Арабская петля (Джамахирия)

Кранихфельд Макс

Летит к небу дым, смешиваясь со сладким весенним ароматом, с ночными звуками большого города, живущего своей жизнью за училищной оградой. Кружит коротко стриженые головы ощущение уже близкой свободы и послевыпускной неизвестности и кажется, что все трудное в жизни уже позади, а дальше будет сплошной праздник, чем-то похожий на удалые советские фильмы об армии и одновременно на красочные импортные боевики. И, конечно, в этом будущем все они будут сильными и смелыми героями, легко и весело сражающимися за правое дело. Плывет в воздухе запах цветущих вишен, терпкий запах весны девяносто первого года, последней весны великой империи… Неумело затягиваются сигаретами мальчишки, которым предстоит стать ее последними солдатами…

Год

назад отшумела, чудом не сорвавшись в пропасть войны, борьба за автономию Татарстана, исчезли с домов зеленые флаги исламистов и лозунги типа: «Русские уходите домой!», «Русские — в Рязань, татары — в Казань!», и губы почти без запинки выговаривают Татарстан вместо привычной Татарии… Но уже пылают дома в Карабахе, звучат выстрелы в Фергане и Оше… Кадеты пока не знают, насколько все это серьезно, они пропускают мимо ушей тревожные сообщения выпусков новостей… Все эти события где-то там, далеко… Далеко и ненадолго… Скоро все наладится… В нашей самой лучшей стране с самой лучшей и самой мощной армией просто не может быть иначе…

Летит к небу дым… Сейчас они вместе и им хорошо и уютно в компании друзей, где каждый понимает другого с полуслова, полужеста, полувзгляда… Где все общее, одно на всех: радость и горе, посылка из дома и нежданно свалившаяся на взвод внеплановая уборка закрепленной территории, увольнение и учебный марш-бросок… Они искренне верят, что так будет всегда, всю бесконечно долгую жизнь… Они не знают, что случится с ними дальше, а если бы им кто-то рассказал, то они не поверили бы ни одному его слову, может это и к лучшему…

Летит к небу дым… Пристально следит за тающими в вышине завитками Мишка Бендер, жутко завидующий своим более удачливым однокурсникам, заранее ненавидящий всем сердцем город Вольск и тамошнее училище тыла, не зная, что проучиться в нем ему придется лишь год. Сейсмические волны беловежских соглашений разорвавшие, разломавшие по живому когда-то единую страну на пятнадцать кровоточащих обломков, кинут его домой на родную Украину, затем в мутной воде послеразвальной неустроенности мелькнут полк сичевых стрельцов, какая-то добровольческая дружина и, наконец, экспедиционный отряд УПА в мятежной Чечне. И будет он так же внимательно провожать взглядом горький сигаретный дым, летящий к небу на стоянке под Гудермесом.

Летит к небу дым… И Мамба судорожно закашливается, неумелые легкие втянули горький щиплящий глоток не в то горло, на глазах выступают слезы и он, смахивая их рукавом неожиданно утыкается взглядом в смешно раздвоенную макушку Бендера. Никогда раньше он не замечал, как она забавно выглядит, эта покрытая жесткими курчавыми волосами макушка. Он вспомнит об этом, увидев точно такую же в прицел своего «Винтореза». Но после почти двенадцатичасового лежания в превратившейся в болото пашне, закоченевший и злой Мамба даже не подумает, что сидящий у костра спиной к нему боевик может оказаться тем самым Мишкой Бендером, с которым он два года спал на соседних койках.

Летит к небу дым… И Стасер с трудом глотает уже лишнюю, невкусную затяжку, не зная, что вот так же давясь будет беспрерывно курить, едкую курскую Приму, отплевываясь вонючей горько-кислой слюной, чуть ли не кулаком проталкивая дым в измученные перхающие кашлем легкие, чтобы забить, уничтожить другой запах. Тяжелый дух крови и быстро разлагающихся на жаре мертвых тел беспорядочной грудой наваленных внутри осажденного третьи сутки боевиками блок-поста на окраине гремящего беспорядочной стрельбой Грозного. Не зная, как будет выть в бессильной ярости, матеря генералов, политиков и президентов, и все равно стрелять, стрелять, стрелять, до последнего выполняя бессмысленный приказ…

Летит к небу дым…

База

Поимка снайпера на какое-то время сделала Стасера и всю группу участников

героями и знаменитостями. Рунге от щедрот распорядился на три дня освободить их от дежурств и усталые до предела измотанные парни, наконец получили возможность по-человечески выспаться. Все первые сутки они провели, не покидая коек своей импровизированной казармы. Жили гарды в небольшом металлическом ангаре хоть и оборудованном кондиционерами, но, тем не менее, за день нагревавшемся до такой степени, что до самого утра температура внутри вполне походила на парную в финской сауне, а с утра беспощадное солнце начинало свою работу по новой. Обычные двухярусные койки с панцирной сеткой, ностальгически памятные по временам службы в Советской, а кому и в Российской армиях, укрытые тем не менее смотревшимися на них совершенно инородными телами штатовскими армейскими ковриками из полиуретана и застеленные импортными же спальниками. Кое у кого были и стащенные невесть откуда тумбочки для хранения личных вещей и туалетных принадлежностей, но таких счастливцев оказалось немного, большинство довольствовались подвешенными на кроватные спинки рюкзаками. Сидели обычно все на тех же койках, или на раскладных походных стульчиках с брезентовыми сидушками. Отделенный ширмой пустынного камуфляжного цвета офицерский кубрик по интерьеру ничуть не отличался от общего помещения, разве что четыре койки командиров групп обитавших в нем стояли в один ярус.

Стасер, блаженно развалившись на своем спальнике, мечтательно изучал металлический потолок ангара. Где-то над головой на последнем издыхании от неравной борьбы с жарой подвывал кондиционер, гоня вниз поток чуть менее горячего воздуха, чем снаружи. Электричеством база питалась от двух довольно мощных ДЭСок, и на обеспечение комфорта, а особенно работу кондиционеров его не жалели, благо соляры вокруг было вдоволь. На соседней койке в тон надрывающемуся кондишену подвывал, неумело терзая гитару, Змей. Получалось у него из рук вон плохо, и с горем пополам закончивший в детстве музыкальную школу Стасер время от времени вздрагивал от наиболее фальшивых пассажей. Вздрагивал, то вздрагивал, но в слух никакой критики не высказывал. Уж очень болезненно воспринимал командир Альфы любые, даже самые завуалированные намеки на полное отсутствие у него музыкальных талантов. Впрочем, вероломство наступившего ему в детстве на уши медведя, Змей с лихвой компенсировал энтузиазмом и эмоциональностью исполнения. Вот и сейчас его наголо выскобленный опасной бритвой череп аж покраснел от натуги, а квадратное не обезображенное признаками разумной жизни лицо горело небывалым одухотворением.

Стасер невольно прислушался, что за боевой напев в этот раз настолько взволновал бравого рэббита, и от удивления даже присвистнул.

В час, когда запутается СолнцеВ пелене рассветного тумана,Мы пойдем путями македонцевПо дорогам древнего Ирана.

И увидят крепости и башни,И гробницы древних СасанидовНаш напор безудержный и страшный —Месть за фалангистов Леонида!

— Эй, бамбук! — дружелюбно обратился он к Змею. — Ты, недоученное дитя чукотских чумов, откуда такую исторически насыщенную песню раскопал?

— Блин, вот вечно ты не вовремя влезешь! Только получаться начало! А чукчи, между прочим, у нас в Тюмени не живут! И вообще это от Чукотки далеко, чтоб ты знал… А песню, мне один из моих парней записал, слышал где-то дома…

— А-а, — понимающе протянул Стасер. — Значит, кто-то из парней, тогда ладно, а то я уже начал беспокоиться за твое душевное здоровье…