Арахно. В коконе смерти
Шрифт:
Поэтому он просто молчал, стараясь не встречаться глазами с Борисом. Вместо этого взгляд Толика то и дело возвращался к маске индейца-той самой, из двухсот метров белого капрона, заготовку которой он еще весной заприметил в домашнем кабинете Оболенского. Боря любовно выплетал ее где-то неделю – в ущерб основному творчеству, на время переквалифицировавшись из мастера художественного слова в мастера художественного плетения. Он плел потом что-то еще, хотя уже не так увлеченно, вспомнившие давно забытые навыки пальцы никак не хотели успокаиваться, но именно этим своим творением – первым, если оставить в покое далекое пионерское отрочество, Борис с гордостью украсил новое рабочее место. Он распялил маску на стене над своим креслом, закрепив десятком незаметных гвоздиков. Восемь расходящихся во все стороны косиц индейской прически напоминали лучи злобного носатого солнца. Или, подумал Толик, лапы паука, на спине которого нарисована жуткая рожа.
На вой клаксона слетелись зеваки со всего двора. Старушки сорвались с насиженных скамеечек, мелюзга прекратила скрипеть качелями и полировать локтями и коленями разноцветный пластик детского городка, ребята постарше приостановили обстрел трансформаторной будки футбольным мячом. Повылезали из своих ракушек автолюбители с замасленными руками, недавние роженицы заинтересованно развернули коляски в сторону Толикова окна. Жильцы из соседних подъездов высыпали на улицу, собравшись явно впопыхах, будто на пожар.
Как мошкара фонарный плафон, любопытствующие облепили большую красную машину. Кепка владельца иномарки мелькала в самой гуще толпы. Он оживленно о чем-то говорил, то и дело поглядывал на Анатолия и потрясал над головой журналом – сперва выброшенным, затем подобранным и свернутым в аккуратную трубочку – точно ценным трофеем. Словом, уж он-то получал несомненное удовольствие от происходящего. Собравшиеся задирали головы, по очереди указывали на Толика пальцами, несколько человек одновременно пытались что-то прокричать. До ушей Толика долетело только раскатистое «Па-арень!», хамоватое: «Эй, ты, с двенадцатого!» и даже задушевное «Слышь, брат!»
Раскатистому Толик кивнул, хамоватого брюзгливо поправил: «Я тебе не С двенадцатого, а пока еще НА двенадцатом», а задушевному подарил печальную улыбку. У него никогда не было ни братьев, ни сестер. К сожалению…
За здравие каждого из вновь прибывших Анатолий нацеживал себе по крошечному глотку разбавленного спиртом ацетона. Беспокоиться о собственном здоровье было глупо и поздно.
Сразу несколько товарищей из породы ответственных, отделившись от гомонящей толпы, деловито нарезали шагами кружочки и восьмерки по двору, прижимая к голове кто левую, кто правую руку. Вероятно, звонили куда-то по мобильному.
«Звоните, звоните, – тепло приветствовал их Толик, – сегодня какой-то вечер звонков! Слышите? Лю-уди! Вы слышите вечерний звон?»
Он сделал еще один микроглоток и всхлипнул, как будто в прозрачной бутылке с кое-как приклеенной этикеткой содержался не простой ацетон с привкусом водки, а концентрированный раствор жалости к себе.
Третий звоночек оказался телефонным. На самом деле это был скорее набат, вот только Галушкин догадался об этом слишком поздно.
Позвонила Клара. «Опять!» – присовокупил он мысленно, едва заслышав голос в трубке, и как окурок в пепельнице раздавил в душе шевельнувшееся было раскаяние. Ведь слово «опять» едва ли применимо к событиям, повторяющимся раз в месяц, а то и в полтора… Да, полтора! Именно столько прошло со дня их последнего свидания – на кухонном столе, в окружении банок с насекомыми. Пардон, конечно же, с пауками, насекомые здесь ни при чем.
Откуда же это раздражение? Кларин звонок не разбудил его, не вытащил из ванной, не отвлек ни от чего важного. Строго говоря, он и не мог отвлечь, поскольку Толик давно уже не занимался ничем важным. Если быть откровенным до конца, то с тех пор, как Анатолий прочел слово «Реинкарнатор» на первой странице глянцевой обложки, заглянул внутрь и наугад выхватил взглядом несколько абзацев – с тех самых пор он не написал ни слова. Хотя часами сидел перед белым экраном, писал на нем заведомую бессмыслицу вроде «Что-нибудь это вам не кое-что!» или «Тридцать пятый год своей жизни R2D2 встретил в пути» в надежде, что со временем ее заменит нормальный текст. Тщетно! Пять раз на полном серьезе бился головой о батарею, трижды – об угол кровати, а телевизионному пульту хватило и одного удара в середину Толикова лба, чтобы разлететься на мелкие части. Бессмысленно, осознавал он с тупым отчаянием, все бессмысленно.
Итак, с писательством Анатолий завязал – временно, как он сам себя успокаивал. Зато взамен утраченному вдохновению приобрел приятную привычку выпивать первые две банки пива прямо с утра, не вставая с постели. Для этой цели еще с вечера он выкладывал на прикроватный столик окольцованную пластиком упаковку. Вторую пару банок он опорожнял за завтраком, третью – в ожидании обеда. После этого скоротать остаток дня уже не представляло для него проблемы.
Звонок Кукушкиной раздался в тот момент, когда Толик, лежа на спине и вяло теребя в руках кое-как склеенный пульт от телевизора, приканчивал вторую за этот день банку и с любопытством ожидал момента, когда малая нужда сподвигнет его покинуть кровать.
– Привет, – сказала Клара спокойно, почти равнодушно. – Тебе дети не нужны?
– Паучьи? – почему-то первым делом предположил Толик.
– Нет, человеческие.
– Зачем? – изумился он.
– Вот и я думаю, незачем. Ладно, звони… – и в правом ухе Толика часто загудело.
«Вот дура! – с раздражением подумал он. – Чего хотела?» – и, примеряясь, легонько приложился колбу телефонной трубкой. Набитая о батарею шишка привычно отозвалась тупой болью.
О том, чего хотела Клара, Анатолий узнал только через неделю, когда она не появилась на очередном собрании группы.
Сам Толик продолжал ходить на ежемесячные щукинские посиделки – по привычке. К тому же, там кормили. Он уже не чувствовал себя здесь своим, полноценным членом коллектива единомышленников, и никого особенно не хотел видеть. Разве что П…шкина, простодушного и наивного трубореалиста, чей незамысловатый треп помогал Толику на время позабыть о собственных проблемах.
Разумеется, он давно уже знал полную фамилию Евгения, но про себя предпочитал по-старому именовать его П…шкиным. «П…шкин» звучало как сдержанный выдох из-под нижней губы. Женя оказался довольно милым собеседником, особенно когда чуть-чуть выпьет. Но именно чуть-чуть. Да и писанина его Толику в целом нравилась. Трубореализм он воспринимал как компромисс между филипдиковским киберпанком и откровенной коровинщиной.
В тот день Толик традиционно занял место за банкетным столом рядом с П…шкиным, подальше от ставшего фирменным блюда – грандиозного сооружения из крема и глазури, присыпанного крупнозернистой серой пудрой. От кого-то Толик услышал, что блюдо называется «архатом». («Архат-улкум» – немедленно переспросил он.) Неизвестный кулинар всякий раз придавал своему творению новую форму, питая явный интерес к истории человечества. Из его необъятной духовки последовательно выходили то римский Колизей, то пагода буддийского храма, то еще какая-нибудь засахаренная древность. В последний раз над столом возвышалась египетская пирамида, не сказать чтобы сильно уменьшенная. Но ни в каком виде архат не привлекал Толика. Памятуя о своем давнем позоре, о том, как разрушила все его романтические планы единственная ложка черно-бело-серой субстанции, приторной даже на вид, он не мог представить без содрогания, как запихивает в собственный рот даже самый крошечный кусочек.