Аракчеевский подкидыш
Шрифт:
Перед ним стоял его любимец, грузинский швейцар.
– Что граф, как себя чувствует? – спросил Шумский.
Пожилой дворовый, исправлявший должность швейцара, по имени Григорий считался в Грузине самым умным из всей дворни.
– Ничего-с, – отозвался Григорий, тихо, вежливо, без какого-либо оттенка в голосе.
Это была его привычка разговаривать с господами и в особенности с графом. О чем бы не зашла речь, хотя бы о чрезвычайном событии, Григорий отзывался однозвучно и говорил, как журчащий ручей. Ни любви, ни злобы, ни хвалы или порицания, досады или довольства, ни какой-либо
– Нового ничего нет? – спросил Шумский.
– Доктор из Новгорода приехал-с.
– Ну что же?
– Был у его сиятельства и, сказывают люди, просто беседовал с графом, так как его сиятельство чувствует себя совсем хорошо.
«Славно», хотел произнести Шумский с ядовитой усмешкой, но вспомнил, что с Григорием он никогда не позволял себе шутить об Аракчееве. Он не делал этого потому, что Григорий каждый раз на шутки или злые остроты молодого барина насчет графа потуплял глаза и каждый раз аккуратно испускал протяжный вздох, говоривший ясно: «ты делай, что хочешь, да других-то зря не губи».
– Ну, а еще что нового? – спросил Шумский.
– Новый, сказывают, у нас будет управительский помощник.
– Вот как! Кто же такой?
– Аптекарь.
– Что-о? – протянул Шумский.
– Точно так-с. Сегодня утром его сиятельство призвали его к себе и приказали состоять в доме сначала в помощниках дворецкого, а затем обещали сделать помощником управителя.
– Почему же так? Чем он отличался?
– Неизвестно-с.
– Да он свой крепостной?
– Никак нет-с. Он всего недели с две как в Грузине, а откуда не могу доложить вам. Из Новгорода, что ли? Кто говорит, с Москвы. В аптеке он больше все по ночам дежурил. Парень молодой и с виду хороший. Напужался только теперь – страсть!
– Чему?
– А как же можно. Помилуйте. Был он в аптеке, а теперь будет здесь на глазах. Ответ будет большой. Как же не опасаться. Давай ему Бог угодить графу. Давай Бог и графу верного слугу.
– Да как же он из аптеки-то вдруг попал? Чем он отличился перед графом? – спросил Шумский.
– Нам знать не полагается, Михаил Андреевич. Его сиятельство, даже сказывают, никогда малого этого и не видели, так как они в аптеке не бывают.
– Ну, а Настасья Федоровна была у графа? – спросил Шумский.
Григорий в виду серьезности вопроса тотчас опустил глаза и произнес однозвучно:
– Слыхал, что были, но утвердительно доложить не осмелюсь.
Шумский пристально поглядел в лицо швейцару, стараясь догадаться по нем, что тот может знать, но ошибся в расчете. По лицу пожилого дворового нельзя было никогда ничего узнать.
Шумский приказал другому лакею послать к нему Авдотью Лукьяновну, а сам двинулся по лестнице наверх.
Григорий хитрым взором проводил молодого барина. Швейцар был мало похож на дворовых Грузина и отличие его от других было особенное. Он ни разу за всю жизнь не был наказан и поэтому считался любимцем графа. На деле Аракчеев особенно ненавистно относился к Григорию и всячески ловил его постоянно, но никогда не мог поймать ни в чем. Все у Григория было в порядке. Но в награду себе он видел постоянно неприязненный взгляд своего барина и ясно читал в его глазах, что тот не может простить ему его невиновности.
И раздумывая об этом, умный Григорий часто говорил себе, или жене: «Уже если у него такая повадка – кровь пить, велел бы меня лучше наказать без вины, да не глядел бы так по-дьявольскому. Другой бы барин похвалял и ласкал за то, что я порядливый, а ему обидно, что я еще не драный и не битый. Чудно, совсем чудно», – размышлял Григорий.
Действительно, «чудно» подумал бы всякий другой.
Граф Аракчеев ненавистно и подозрительно относился ко всем своим холопам, которых не пришлось за какую-либо вину, хотя бы и малую, хоть раз наказать. Ему казалось будто, что там, где нет никогда никакой вины, дело нечисто. Быть может, там кроется что-нибудь особенное, за что бы следовало прямо голову с плеч снять. А что особенное? Нечто слагающееся из разума, воли, понятия о совести, о долге.
– А все это не приличествует хаму! Хам должен быть скот! Когда хам не будет скотом, трудно будет жить на свете!
Так думал и говорил граф Аракчеев и находил много лиц, сочувствовавших ему. Более ученые людиприводили графу в подтвержденье его слов свежий пример, недавнюю всенародную бурю во Франции, еще живо памятную многим. Современников-очевидцев этой бури было немало в столице и часто заходила речь об этой каре Господней.
Но один только на всю Европу, а может быть и на весь свет, граф Аракчеев относился к французской революции вполне по-своему, и своеобразно. Он был глубоко убежден и утверждал горячо, что «Господь тут ни при чем, все простой случай потрафился». И, если бы он был приближенным короля Людовика XVI, то никакой такой революции не было бы никогда. Граф при этом поднимал кулак и говорил:
– Вот этим я справляюсь со всяким человеком, который на меня полезет, но дайте мне в этот кулак полную власть, я справлюсь с миллионами врагов. Знаете ли что такое Архимедов рычаг – неограниченная, единоличная власть.
XIII
Авдотья явилась к Шумскому не тотчас. Он долго ждал ее, нетерпеливо и досадливо бродя по своим горницам. Когда мать появилась в дверях, он не выдержал и выговорил сердито:
– Чего же ты не идешь! Я тебя час жду!
– Не могла, родной мой, никаким образом не могла, – заговорила она, запыхавшись. – Да и теперь не держи меня, нехорошо. Настасья Федоровна знает, что ты за мной присылал.
– Ну, и черт ее подери! – воскликнул Шумский, топнув ногой.
– Ох, полно. Ты все свое. А ты вот скажи-ка лучше, что было. Ведь граф вызывал ее. Она у него два раза была. Утром часа три сидела у него, да покуда ты гулять изволил, опять сидела.
– Ну, – выговорил Шумский нетерпеливо и с изумлением, ясно написанном на лице, – что же?
– То-то… Ты вот все свое, а он-то свое. Ты вот думал, – понизив голос почти до шепота прибавила Авдотья, – полагал все, он ее шаркнет из Грузина, во веки вечные на глаза не пустит, а оно вон что…
– Да что? Что?
– А то, что просидемши у него долгое время, пришла она к себе на половину, рукой не достанешь. Правда лицо, малость, красное, глаза вздутые, видать, что ревела, видать, что в ногах валялась. Два пятнышка на черном платье. На коленках стояла, да забыла обтереть. А полы-то у графа чистые, через день моют. Стало, посуди ты, сколько же она елозила перед ним по полу, коли платьишко протерла. Да, вон оно что! – говорила Авдотья совершенно серьезно, перерывая слова вздохами.