Аракуш

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

У него колотилось сердце, как у меня...

Минуты две я приходил в себя, пересиливая радость...

Его нужно было посадить в западок, но западок стоял в моем шалашике, и я боялся: не донесу, выпущу из дрожащих рук.

Наконец, сказал вслух:

– Принесу западок сюда... Выну - и в западок.

Помню, за западком шел я боком, "примыкал", все время косясь на лучок и свою фуражку, а с западком опять бросился прыжками к лучку.

Но, когда я вынимал аракуша из-под сетки и сажал в западок, я сделал это с великолепной выдержкой, не хуже Авдеича, и, заперев вертушку западка, я не забыл замотать

ее суровой ниткой, чтобы не открыл как-нибудь дверцу аракуш, когда начнет биться.

А он начал биться сразу всей грудью.

До чего ж он был тогда горд, этот маленький король певцов...

Только что пойманные синицы бьются отчаянно: они мечутся, кричат, шипят, пробуют выломать спицы, клювом долбят дерево клетки изо всех сил и разбивают иногда головку до крови, но все это как-то по-женски, скорее театрально, чем глубоко, возмущаясь, и привыкают быстро. Сильно бьются жаворонки и юлы: эти растопыривают крылья, все стараясь взлететь кверху, и ударяются о крышу клетки. Для них у птицеловов и свои клетки с холщовым верхом. Соловьи бьются, как маятники, равномерно: прыг-стук, прыг-стук, влево - раз-два, вправо - раз-два... Для соловьев "заночняют" клетку со всех сторон чем-нибудь черным...

По-разному бьются разные птицы...

Но я никогда не видел, чтобы хоть одна билась так страшно, так беспощадно к себе, как бился аракуш. Он бился весь остаток дня и всю ночь, опрокидывая банку с водой, расшвыривая муравьиные яйца в кормушке.

Отец хотел выпустить его на волю, и утром я понес западок со своей добычей к Авдеичу.

Я застал старика дома; он чистил клетки.

Западок с аракушем был у меня обернут старой моей рубашкой, и я поставил его незаметно около самых дверей.

– Авдеич, - сказал я оживленно, но не восторженно, - хочешь поймать аракуша?

– Всякий хочет, - отозвался Авдеич.

– Нет, ты скажи как следует - хочешь?

– Всякий хочет, - повторил Авдеич, подсыпая чижам семени.

– Ну хорошо... Пусть всякий еще только хочет, а я уже поймал, - не мог выдержать я длинных объяснений.

Авдеич поглядел на меня очень внимательно.

Мне ли не хотелось его удивить? Но он не удивился и теперь; он только сказал:

– Мелешь зря!

Тогда я схватил западок свой и сдвинул с него рубашку:

– Вот он!.. Гляди!

Аракуш забился остервенело.

Я заметил, что у него уже сбиты перья на темени и голова в крови, но мельком это заметил. Я весь впился в белые глаза Авдеича: обрадуется? удивится?

И сказал Авдеич презрительно:

– А-ра-куш тоже... Ка-кой же это аракуш?

– Не аракуш?.. А кто же?.. Кто же?..
– вошел я в азарт.

– Совсем даже и звания нет!

– А кто же?.. Говори, кто же?

– Называется - пестрый волчок.

– Вол-чок?.. Что ты?.. Волчок... Не знаю я волчков!..

Я действительно от того же Авдеича отлично знал этих осенних птичек с красными грудками и хвостиками, вечно дрожащими.

– И видать, что не знаешь!.. Думаешь, простой волчок?.. Не простой, а тебе говорят - пестрый волчок.

– Как так волчок?.. Лента синяя, лента красная - смотри!
– кричал я, чуть не плача.
– Ведь ты же сам говорил!

– Разве они у него так? У него, аракуша, они и вовсе не туда смотрят... Дастся он тебе, аракуш... А это - волчок пестрый...

Птица зрящая... Ни петь не будет, ни жить не будет... Пропадет... Хочешь, оставь здесь, чтоб домой не таскать, я выпущу...

Каким это показалось мне тогда горем... Не аракуш, совсем не аракуш, король певунов, а всего только волчок пестрый какой-то...

Я даже не оставался после этого долго у Авдеича, только рассказал ему, где именно поймал, в каком бурьяне, завернул западок опять как следует рубашкой и понес домой.

Обедать мне не хотелось. Я упорно сидел и слушал, как бьется моя птичка: может быть, слабее?

У меня все-таки была маленькая надежда, что она привыкнет.

Но в этом Авдеич оказался прав: на другое утро аракуш мой лежал в уголку мертвый.

Я вынул его тихо, полюбовался еще раз его генеральской грудкой, поерошил осторожно на ней тонкие, как пух цветка мимозы, перышки и закопал под липой в саду.

Два дня потом я не ходил к Авдеичу и вообще никуда из дому. Но захотелось все-таки на третий день опять проведать таинственный лес татарников: может быть, хоть услышу издали, как поет, может быть, хоть увижу другого, живого и гордого красавца с расписной грудкой...

Я пошел теперь без лучка, без западка, - и что же?.. На своем току, осторожно к нему пробившись, я увидел знакомый мне лучок Авдеича, а сам он сидел, приникши, в моем шалашике и махал на меня рукою: он ловил пестрых волчков.

Нет никаких пестрых волчков и нет никаких двадцати четырех колен у скромной милой птички "варакушки".

Но, может быть, и не обманывал меня старый Авдеич?

Множество лет прошло с тех пор, и я думаю теперь, что он искренне в это верил.

Я ушел тогда, возмущенный моим стариком, я не понял тогда, зачем ему нужно было обманывать меня с тем же спокойствием, с каким говорил он мне до того свою правду.

И только теперь, когда целая вечность прошла, вижу, что он оберегал даже от меня, девятилетнего, свою мечту.

Должна была родиться мечта даже у Авдеича. Невыносимо без мечты... Тускло, тоскливо, очень душно...

Соловей, "словами поющий", двенадцать слов своих выговаривающий четко и голосисто, в своем каком-то порядке и с огромнейшей к ним любовью, на тысячи лет заворожил человека... Общепризнанный друг влюбленных и поэтов... Кто из поэтов не воспевал соловья? Не было такого поэта...

Но Авдеич, седенький Авдеич, любивший фуражки с кантами, он возроптал... Он восстал!.. Он сказал себе самому: "Я тоже поэт, и я тоже влюбленный... И я не хочу, чтобы соловей был пределом птичьей певучести!.. Верю и исповедую, что в глухих, неприступных для человека местах, украшенный синими и красными лентами на груди, хоронится, скрывается подлинная птичья красота и слава, ровно вдвое лучший певец, чем самый лучший из соловьев, и имя ему - аракуш... Только тем и живу я, только тем и горд я, что о нем знаю... Только эта мечта зовет меня и тянет, чтобы в моей комнатенке тесной, мною пойманный и обручненный, запел не какой-то соловей, и не "пестрый волчок", и не "варакушка", а настоящий аракуш... Вот, слышите, поет?.. Вот, слышите, три-на-дцатое колено... И дальше и дальше... Побиты все соловьиные рекорды... Пятнадцать колен... Двадцать колен... Считайте лучше... Двадцать два... Двадцать три... Два-дцать че-ты-ре..."