Арбатская повесть
Шрифт:
И хотя хозяину мастерской за шестьдесят пять, а титулы и звания — он заслуженный деятель искусств республики — дают ему право на спокойную работу, рядом с письменным столом я заметил рюкзак.
— Жду решения. Скоро должно отправиться в дальние моря трансатлантическое судно. Обещали взять…
Говорят, рейс будет трудным.
Трудно сидеть в четырех стенах. А самые счастливые часы в жизни мне все же подарили Полярное, Рыбачий, Тихий океан, Атлантика, Комсомольск-на-Амуре…
Что же, наверное, права песня: «В разных краях оставляем мы сердца частицу…» И тогда они уже становятся нашими краями, нашей землей. Тем более ежели побываешь здесь не
Северная сюита Бибикова, пожалуй, едва ли не самая обширная и в уже завершенных листах, и в планах. Еще бы — он знает Северный флот с момента его рождения. Виктор Сергеевич с улыбкой вспоминает тот первый, немыслимо далекий теперь поход на Рыбачий. Когда его встретили только молчаливые скалы да тучи птиц. А потом был другой Рыбачий, вошедший в легенды. В яростных всполохах огня. С мужеством, ставшим песней. С морем тревожным и свинцовым, как вся та лихая пора…
Уже позднее, став известным всей стране художником, он иллюстрировал книгу о кладбищах погибших кораблей, клиперах, летящих над пеной, о призраках, пробегающих по волнам, и каравеллах, навсегда оставшихся в таинственном Карибском море.
Иллюстрации были превосходны. Взрослые стесняются признаться себе в этом, но из детских увлечений часто рождается большая мечта. Во всяком случае, море определило многое, если не все, в судьбе Бибикова. Только жизнь оказалась интереснее легенд. И самому художнику пришлось увидеть, как поднимается в смертельную, последнюю атаку свою морская пехота и уходят в тревожную неизвестность североморские «малютки» и «щуки».
А теперь, кого ни назови — прославленных подводных асов Щедрина или Колышкина, Папанина или Бадигина, полярных капитанов или сибирских гидростроителей, — они оказываются добрыми знакомыми художника. Значит, не прошла жизнь где-то по обочине. Значит, со стоящими людьми стоял он рядом на трудовых привалах века.
Есть в творчестве каждого большого мастера вершины, отмеченные не только истинным блеском мастерства. Каждой вещи настоящий художник отдает душу. Но, наверное, при всем этом есть листы, рожденные художническим прозрением, тем творческим озарением, которое не имеет ничего общего с однозвучащим сим словом, употребляемым к месту и не к месту по поводу иных, весьма заурядных композиций.
Святая и прочная любовь Бибикова — море и флот. Море яростное, бросающее вызов людям и небесам. Море глубинное и мудрое в зеленой аквамариновой глубине своей, как философская поэма, как музыка. Хотя за кажущейся легкостью и порой необъяснимой целостностью увиденного художником мгновения — адский труд. И мастера, и путешественника, и исследователя.
В каюте командира одной из прославленных атомных лодок я увидел лист Бибикова.
— Любуетесь! Волшебно схвачен наш Север. И корабли. И настроение. Но обратите внимание на другое. Я слежу за творчеством Бибикова и держу пари: он не хуже моряка разбирается в кораблевождении, океанографии, навигационной прокладке, мореходной астрономии, нашей истории…
Наблюдение не случайное. Приглядитесь пристальнее к удивительному по мастерству листу художника «Эскадра Ушакова перед боем». Кажется, здесь совмещено несовместимое: спокойно разлитое над миром волшебство ночи и тревожное ощущение, что вот сейчас, через несколько мгновений все изменится: огонь корабельных пушек превратит это волшебство в ад, и с грохотом падающих мачт, с ревом пожирающего дерево огня пойдут на дно корабли с надменными янычарскими именами. Но я хотел бы обратить внимание и на другое. Знатоки флотской старины не перестают восхищаться,
«…Коренной конец браса нижнего марса — рея крепится на такелаже бизань-мачты, а ходовой продевается в блок под салингом».
— Много месяцев работал в архиве Центрального военно-морского музея, — признается художник, когда я придирчиво допытываюсь, как, говоря словами отца флота российского Петра, «могла приключиться точность сия».
А знаменитый бибиковский портрет Ушакова. Не знаю, может быть, реставрированный нашим знаменитым Герасимовым портрет прославленного флотоводца ближе к «оригиналу». Но на листе, передающем настроение старых гравюр, и в избранном художником психологическом ракурсе, подчеркивающем мужество и какую-то неизмеримую усталость человека, — в таком «бибиковском» Ушакове нет пышной парадности. Здесь уловлены какие-то глубинные народные и человеческие движения души флотоводца. И хотя иконография его крайне мала и противоречива, веришь гравюре так же, как, скажем, шмариновской интерпретации Петра.
Речь идет, естественно, не о скрупулезном внешнем копировании оригинала: вероятно, здесь у Герасимова найдется больше антропологических аргументов в свою пользу. Я говорю о духе времени, о постижении русского характера.
Как-то, перелистывая книги в библиотеке художника, я обратил внимание, какое почетное место уделено в этом собрании гравюрам Дюрера, Хогарта, офортам Рембрандта, литографиям Довье, эстампам Стенлейна, Агина. И, конечно, Павлова.
Я заметил, Бибиков работает исключительно на линолеуме — материале, дающем удивительные возможности художнику.
— Виктор Сергеевич, вообще-то Павлову многие наши мастера должны быть благодарны.
— Да, и я в том числе. И не только как учителю. Это один из первых художников России, кто серьезно занялся линолеумом как материалом для гравюры.
Кажется, в немыслимо далекие теперь уже годы пришел мальчишка Бибиков, самоучкой решивший попробовать свои силы в гравюре, к Ивану Павлову в его знаменитый в то время домик на Якиманке. Что же, о лучшей школе для молодого художника нельзя было, и мечтать!
И Иван Павлов, а впоследствии Николай Шевердяев, автор первой линогравюры в России, не ошиблись в своем ученике.
Шевердяев любил гулять по ночной Москве. Вместе с Бибиковым они часами бродили кривыми арбатскими переулками. А Шевердяев умел рассказывать. И словно наяву поднимался вместе с ним Бибиков по старым скрипучим лесенкам в мансарду, где создавал свои доски непревзойденный русский офортист Мате. Бродил по тусклым набережным Сены. Спорил об искусстве в монпарнасских кабачках.
— Искусство — это и неизлечимая болезнь, и величайшее счастье, — размышлял учитель. — Даже в любви человек не может найти себя до конца. Что бы знали о Саврасове и Левитане, не будь их полотен? Да разве только о них?! О России бы меньше знали!.. А по было бы Пушкина, Толстого, Глинки… И Россия уже не была бы той Россией, которую мы знаем с детства… Да разве только мы!.. Понимаешь, какая тут связь!
Бибиков слушал, до рези в глазах рассматривал по ночам рисунки и эстампы старых мастеров. Где она, эта заколдованная тайна, делающая чистый лист бумаги и поэмой и песней?