Арбатская повесть
Шрифт:
Анна Николаевна всплеснула руками:
— Но дальше… Дальше было по-другому. В Севастополе с гафеля «Воли» был сорван андреевский флаг и заменен немецким, кайзеровским. Команду с линкора сняли. В конце 1920 года, когда Врангель бежал из Севастополя, «Волю» увели в Бизерту. Тогда она уже называлась не «Воля», а «Генерал Алексеев»…
— Анна Николаевна, дорогая, откуда вы все это знаете?! — я не выдержал, вступил в разговор.
— Мой муж был тогда на «Воле»… Только он не ушел за границу. Перешел на сторону Красной Армии…
— Я знал вашего мужа, — сказал Басистый. — Прекрасный был офицер. Честный. Преданный флоту и Родине…
Теперь уже я вел с ней беседы часами. Басистый с удовольствием принимал участие в этих разговорах. Естественно, что я выложил Анне Николаевне всю историю и с «Антологией таинственных случаев».
— Городысский, говорите вы… Что-то я видела в библиотеке мужа. Посмотрю. Если найду — принесу…
Наутро передо мной лежал издававшийся в двадцатых годах в Праге белоэмигрантами-моряками
Публикации предшествовало краткое обращение Военно-морского исторического кружка:
«7/20 октября с. г. исполнилось 12 лет со дня гибели л. к. «Императрица Мария» на Больш. Севастопольском рейде. Ужасный взрыв, повергший как Черноморский, так и весь русский флот в траур, никогда не был объяснен как следует. Наиболее распространенной версией было предположение, что взрыв совершен немецкими шпионами, проникшими на корабль под видом рабочих. Записка капитана I р. Городысского дает весьма правдоподобное техническое объяснение, ценное тем, что, какова бы ни была истинная причина взрыва, все же сделанные выводы должны приниматься во внимание…»
Далее под многообещающим заголовком «Вероятные причины 1-го взрыва» шли воспоминания собственно Городысского:
«7/20 октября 1916 года, около 6 час. 10 мин. утра, через 10 минут после побудки команды, взорвалась крюйт-камера 1-й башни; за этим взрывом последовало еще около 25 меньших взрывов герметических шкафов соседних 130 м. м. погребов, и около 7 часов утра корабль, кренясь на правый борт, при очень большом дифференте на нос, перевернулся и затонул на 10-саженной глубине, погребя с собой 130 человек экипажа… Около 350 человек раненых и обожженных было снято с корабля, подобраны из воды или спаслись самостоятельно, плывя прямо к морскому госпиталю; из этих 350 человек около 170 скончались в течение последовавших 3-х недель (большинство на 2—3-й день).
Отчего произошел первый взрыв, повлекший за собой гибель корабля? Ответа на этот вопрос я ни от кого не слышал, хотя и работали «Верховная Следственная Комиссия» и «Техническая Следственная Комиссия»… Однако я, «сросшийся» с кораблем больше других (т. к. он строился на моих глазах; т. к. укомплектован он был от первого до последнего человека мною; т. к. я пережил на корабле всех трех командиров его и в момент гибели не успел сойти с него, перевернулся вместе с ним и спасся лишь случайно; т. к. большинство тяжелораненых умирали почти на моих глазах), не мог не производить своего собственного расследования, не мог в ближайшее после катастрофы время не сопоставить некоторых фактов из протекшей недолгой жизни корабля, чтобы попытаться ответить самому себе на вопрос: что такое и почему произошло?
И вот я отвечаю, 6-го октября, накануне катастрофы, корабль вернулся из боевой операции; как обычно, тотчас по разрядке орудий команда спешно переодевалась для угольной погрузки, а комендоры разводились для приема провизии, на вахту и в караул; из-за этой спешки допускалась одна небрежность: полузаряды, вынутые из орудий, не убирались в соты, а лишь вкладывались в свои герметические кокары.
И вот после многих расспросов, размышлений и сопоставлений разных фактов я и пришел к убеждению, что около 6 час. 10 мин. 7-го октября, пожар начался с одного из неубранных полузарядов 1-й башни; произошло же это вот как и почему: побудка 7-го октября была в 6 час., т. к. накануне поздно кончили погрузку угля; одновременно с побудкой ко мне постучался дежурный по артиллерии кондуктор (он же кондуктор 1-й башни) и спросил ключ от ключей (второй экземпляр — у командира). Я ключ выдал и ждал сигнала «на молитву»…
Сигнала «на молитву» я не дождался, т. к., по моему предположению, вот что произошло: дежурный по 1-й башне старший комендор Воронов (погиб), получив свои ключи, спустился в погреб, чтобы записать температуру, и, увидев неубранные полузаряды, решил, не беспокоя «ребят», убрать их сам; по какой-то причине он уронил один из полузарядов, тот начал гореть, обжег Воронова и зажег соседние заряды…
Все это продолжалось 2—21/2 минуты — и горение, по всем правилам науки, перешло во взрыв…
Мне нужно ответить на вопрос: почему уроненный Вороновым полузаряд загорелся? Ведь это не могло произойти со «здоровым» полузарядом! В том-то и дело, что благодаря фатальному «наслоению» неблагоприятных обстоятельств именно он, уроненный, мог оказаться — и оказался — настолько испорченным, что падение вызвало его из состояния медленного разложения и перевело в «бурный» процесс, т. е. в горение…
Пока я не имею другого убедительного объяснения причины взрыва… сумму технических и бытовых причин считаю единственно объясняющею его. Коротко говоря, переход к дредноуту не был достаточно хорошо переварен в техническом и бытовом отношениях; небывалые же условия войны обратили это «несварение» в смертельный недуг…»
Среди писем-откликов, пришедших ко мне после публикации очерка в «Антологии», было и такое:
«…Очень сомневаюсь, чтобы можно было рассматривать как объективные показания Городысского. Уж кто-кто,
То, что Севастополь тогда был переполнен немецкими агентами, не составляло ни для кого секрета. Тем более — для департамента полиции. А что сделал для охраны корабля Городысский? Как свидетель, могу утверждать — решительно ничего. Баржи все время подходили к борту «Марии» без всякой проверки. И с материалами, и продуктами, и мастеровыми, и мусором. Часовой стоял у трапа, а десятки людей «путешествовали» «для удобства» и по выстрелам, и по штормтрапам. И от них до часового было расстояние метров в 50. Какой же веры заслуживают «воспоминания» Городысского?!
Городысский решил «выехать» на Воронове. Но не сходятся у офицера концы с концами. Поскольку первый взрыв произошел в 6 ч. 24 мин., то побудка-то была раньше, и матрос Воронов не мог не присутствовать на молитве и завтраке. Затем горнист играет «уборку». А Воронов, выходит, все еще «пропадает»… Несолидно все это. Кто знал порядки на «Марии», да и вообще в царском флоте, в такую «клюкву» не поверит. Но предположим, теперь Воронов может бежать в погреб… Но (смотри хронометраж событий!) «Мария»-то уже давно горит и взрывается. Т. е. Воронов давно отдал богу душу… Но не в погребе. Там был дневальный…
Те же, кто готовил взрыв, по логике съехали с корабля с мастеровыми. Это произошло в 5 часов утра…
Нет, надо бы раскрыть всю эту историю до конца!»
И подпись — Г. В. Горевой (Черкасская область).
Насколько же был искренен Городысский в своих воспоминаниях?
Задаю этот вопрос Басистому.
— Трудно, конечно, сказать сейчас точно. Несомненно, что знал он и о выводах Комиссии. И о том, какой был порядок на корабле… Если иметь в виду это второе обстоятельство, то скорее всего Городысский на всякий случай оправдывался перед историей… Ведь «виноват» он при любой версии. А охранялась «Мария», как ты знаешь, из рук вон плохо…
3. ПИСЬМА ИЗ-ЗА ОКЕАНА. ПОЧЕМУ ВСПОЛОШИЛСЯ БЕЛОГВАРДЕЙСКИЙ УЛЕЙ?
Я и не предполагал, что нашу печать так скрупулезно-внимательно изучают за рубежом. Особенно бывшие русские… Всех оттенков.
На «Антологию» пошли «отклики» и из-за океана. Подписанные и анонимные. Доброжелательные и откровенно враждебные.
Некоторые письма были полны печали. Особенно строки о жизни бывших офицеров русского императорского флота:
«Местная «Кают-компания» в Сан-Франциско объединяет русских морских офицеров и прочих чинов флота и их семьи. В данное время в ней числится примерно человек 30. Цели и задачи только лишь объединительные и взаимопомощи, тем более что все очень старые. В ней состоит и бывший офицер линкора «Императрица Мария» Штюрмер, а ныне священник, отец Роман.
«Кают-компания» имеет свой дом, в котором в главном зале висят картины из жизни флота, портреты адмиралов и выдающихся деятелей флота (советского издания), находится модель мачты с андреевским флагом на гафеле. В нижнем зале, оборудованном точно как кают-компания на корабле, с иллюминаторами вместо окон, имитацией болтов бортовой обшивки корабля и поручней, ведущих вниз по трапу, довольно уютно. По праздникам здесь собираются моряки и их гости».
Сколь многое читается и видится за этими строками! Разбитые судьбы, сложная жизнь. Истлевшие и все еще тлеющие страсти.
Были письма, продиктованные искренним желанием помочь в поиске, как эти строки, датированные 10 августа 1973 года из Сан-Франциско:
«…Мне посчастливилось быть знакомым с несколькими участниками гибели линкора «Императрица Мария», часть из которых оставила по себе светлую память (например, ныне уже давно покойный инженер-механик Нехорошев). Было бы весьма интересно ознакомиться с характеристиками «действующих лиц» вашей будущей книги. Может быть, я смог бы дать дополнения к таким описаниям отдельных личностей?..»
Естественно, что я не мог отказаться от такого любезного предложения.
Но пришли на «Антологию» отклики и совсем иного рода.
Признаюсь, для меня было полнейшей неожиданностью то обстоятельство, что моя публикация о «Марии» произведет в белогвардейской печати впечатление неожиданного взрыва.
Казалось, кого могут столь нервически волновать события более чем полувековой давности! А тут… боже мой, что началось!.. Одна огромная статья сменяла другую. Обширнейшие и желчные материалы публиковались с «продолжением».
Самым поразительным было то, что белогвардейцы бросились спасать… честь германских шпионов! Они-де — прекрасные и уважаемые люди… А вот большевики… Белогвардейские публицисты настолько заросли мхом, что не могли придумать ничего лучшего, как объявить виновниками взрыва «Марии»… коммунистов. Ну а кого же еще?!
Бред есть бред. И на нем не стоило задерживаться. Но чтение «трудов» белогвардейских «историков» доставило мне немало веселых минут.
Сам я — 1929 года рождения, то есть к началу войны мне было одиннадцать лет. Потому можете себе представить, сколь любопытно мне было узнать от ученых белогвардейских мужей такие пикантные подробности своей собственной биографии: «Во время войны 1939—1945 годов гражданин (!) Елкин был военкором при каком-то штабе 2-го Белорусского фронта. Ему поручались ответственные задачи…»; «он набил руку»; «приобрел стиль, который невозможно вытравить».