Ардабиола
Шрифт:
Директриса напряглась: «Неужели мероприятие провалится?» Дядя из госдепа поежился: «Нет, лучше уж либералы…»
С места вскочил Кривцов, нахохленный, сжавшийся, как при прыжке.
— Боюсь тех людей, для которых сентиментальность — это нечто стыдное. Наверно, восстание Джона Брауна началось с того, что в его глазах проступили слезы, когда он увидел несправедливость. Достоевский писал, что все лучшие идеалы человечества не стоят слезы невинно замученного ребенка. А еще он сказал: «Все виноваты во всем». Самовнушение, что война — неизбежность, — это трусливый уход от собственной вины. Интересуйтесь,
— Молодец! — заорал рыжий лидер и заколотил ногами по полу, так что вздрогнули и директриса, и дядя из госдепа.
Поднялся черноволосый американец с библейскими глазами:
— К вопросу о сентиментальности… Мы в нашей школе проходили рассказ Чехова «Ванька Жуков — деревенский мальчик». Хотя это не про войну, мне стало страшно. Помните, как мальчик просит в письме: «Милый дедушка, приезжай…», а потом на конверте пишет: «На деревню дедушке» — и думает, что это точный адрес. Мне кажется, что хороших людей во всех странах больше, чем плохих. Но они не знают адресов друг друга, не знают, как докричаться через головы плохих людей друг до друга. Многие взрослые — это тоже Ваньки Жуковы. Я надеюсь, что мы обменяемся адресами, будем переписываться. Но даже не это главное. Главное — чувствовать друг друга…
Директриса подумала: «Нет, кажется, мероприятие на высоте… А все-таки жалко, что американцы не увидели наших стендов…» — и вслух произнесла:
— Приятно, что вы знаете нашу классику. Конечно, история Ваньки Жукова — это далекое прошлое нашей страны.
Дядя из госдепа записал в блокнотик: «Chekhov's short story about „Ivan Jhukov“ — read next weekend». [10]
Парень с библейскими глазами вытащил из брезентового чехла шестиструнную гитару:
10
Прочесть в конце следующей недели рассказ Чехова «Ванька Жуков» (англ.).
— А теперь я доскажу то, что не сказал, песней… — и спел антивоенную песню Боба Дилана, чем навел зеленую тоску на дядю из госдепа.
Вечером, ускользнув от взрослых глаз, русские и американские школьники встретились в молодежном кафе. Русские, скинувшись, выставили несколько бутылок шампанского. Американцы, за исключением мотоциклиста, сказали, что пьют шампанское впервые, чем повергли русских в недоумение. Селезнев презрительно поджал губы — американцы попались явно «нефирменные».
— Сереж, ты заметил, какая колоссальная курточка с «молниями» на этом мотоциклисте? — толкнул локтем Лачугина сын директора плавательного бассейна. — Их знаешь, как в Америке называют? Ангелы ада!
— Ну и что! — не понял Сережа.
— А что, если я ему шепну насчет маленького обмена? У меня дома есть складень восемнадцатого века.
— Только посмей, сукин сын… — яростно прошептал Сережа.
Компания как-то сама по себе разделилась: Селезнев и его окружение разговаривали с «ангелом ада» о мотоциклах, яхтах, пластинках, а Лачугин и Кривцов — с остальными американцами о литературе, и рыжему лидеру пришлось записать имена Курта Воннегута, Вильяма Стайрона, Джона Апдайка, которых он, по его честному признанию, не читал.
— Не думал, что мне придется от русского узнавать об американской литературе! — хохотал рыжий лидер.
Пока на эстраде метались, раздирая струны электрогитар, битлы с Васильевского острова в польских джинсах с самодельными ярлыками «Вранглер», пришитыми к задним карманам для придания общей «фирменности», пока «фирменные» девочки и мальчики вокруг посасывали из таллинских пластмассовых соломинок теплое, ввиду постоянных поломок холодильника, пойло под названием «Мост через реку Квай», в кафе сквозь заслон смилостивившихся дружинников в красных повязках вошел никак не совпадающий с обстановкой старик в соломенной шляпе с широкой траурной лентой, явно стеснявшийся не принятой гардеробщиком перенабитой авоськи, оттягивающей руку.
Увидев свободное место за столиком, где сидели американцы и русские, старик робко приблизился, лавируя между извивающимися парами и задевая их ноги авоськой. Из прорвавшегося пакета сквозь авоську торчала макаронина. Свободной рукой старик неловко стащил шляпу, под которой обнаружились слипшиеся седые редкие волосы, и, робко оглядываясь, попросил:
— Я на минутку. Мне бы только попить чего-нибудь… Чайку или минеральной.
— Разве вы не видите, что здесь занято, — отчужденно сказал Селезнев, продолжая свой разговор с «ангелом ада».
— Садитесь, — пододвинул старику стул Лачугин.
— Вот спасибо, вот спасибо… — извинительно бормотал старик, засовывая авоську под стол. — Я сам нездешний… Через час поезд отходит. А я вот замотался, аж во рту пересохло, да все автоматы с газировкой, как на грех, не работают… Дай, думаю, зайду. Ребята в дверях симпатичные оказались. И вы тоже…
— Принесите чаю, — сказал Кривцов верткому, в настоящих вранглеровских джинсах, официанту.
— Не держим, — попытался ускользнуть официант.
— Тогда минеральной или лимонаду, — крепко схватил его за локоть Кривцов.
— Кончилось. Могу предложить фирменные коктейли, — занервничал официант.
— Что вы, что вы, я такого не пью… — забеспокоился старик, проверяя рукой под столом, не заваливается ли авоська. — А нельзя ли просто водички из-под крана, сынок?
Пока официант, высвободив наконец свой локоть из руки Кривцова, извилисто удалился, старик спросил:
— А вы, ребята, здешние, ленинградские?
— Мы ленинградские, — ответил Лачугин.
— А мы американские, — ответил рыжий лидер.
Старик растерялся:
— А как же вы… вот так и сидите?
— Вот так и сидим, — засмеялся Лачугин.
— А вы вроде все по-русски говорите… — недоверчиво протянул старик.
— Мы в американской школе русский язык изучаем, — сказала американка.
— А мы английский, — сказал Кривцов.
— Вот ведь как… Молодцы… А я вот ни по-какому. Думал, не пригодится. Да и жизнь другая была. А вот однажды пожалел, что иностранных языков не знал, — застенчиво улыбнулся старик, наливая из графина все-таки принесенную воду.